Раз за разом наблюдаю одну и ту же картину: студент, поставленный перед сложной задачей, для решения которой необходимы определенные знания в области английского языка, начинает переводить предложение на русский. Я вежливо осведомляюсь, сильно ли помог студенту русский перевод, тень Леонарда с табличкой SARCASM пробегает между нами, студент тянет: «НЕЕЕЕЕЕТ» с интонацией второклассницы, уличенной в воровстве ирисок, после чего мы уже в состоянии приступить к решению задачи предназначенными для этого средствами. А именно: сравнением, абстрагированием, обобщением, конкретизацией, анализом и синтезом. С применением известных нам сведений об английском языке.
Второй вариант: студент говорит «Я не знаю, что значит это слово», на что получает мой безмятежный еврейский ответ: «А зачем?», тень моего неграмотного прадеда Залмана Горелика пробегает между нами, взбешенный студент думает про себя: «Ах ты ж!..», после чего мы уже снова в состоянии приступить к решению задачи предназначенными для этого средствами.
Такие у нас прелюдии.
Привычка хвататься за русский язык, как за мамину юбку в предбаннике детского сада, глубока, как и все бессознательное. Отвадить человека пользоваться родным языком на уроках иностранного – нереально, если вы хотите видеть его и свою психику в здравии. Да, я знаю про методы полного погружения. Как специалист в области ответственно заявляю: некоторые люди от таких методов тонут либо, будучи откачанными, уползают далеко вдаль, чтобы в следующий раз подойти к предмету изучения с такой броней, от которой будет отскакивать любая попытка преподавателя завести мало-мальски человеческую беседу.
Любой метод не может быть абстрактен, если он направлен на людей. Ответственность профессионалов состоит не только в том, чтобы найти кратчайшие и эффективнейшие пути, и даже не только в том, чтобы взвесить риски, просчитать последствия и протестировать на фокус-группах, но и в том, чтобы на всем протяжении работы оставаться с клиентом в человеческом контакте. И, если клиент (образно говоря) посинел и начал хрипеть, вовремя послать на три буквы все свои методы и приступить к реанимационным мероприятиям.
Родному языку в изучении иностранного традиционно отводилось две роли на выбор: главенствующая и отсутствующая. В грамматико-переводном методе центром обучения считалось общее развитие личности и логическое мышление, а не сам иностранный язык (сюрприз). В основе его лежало овладение письменной речью, поэтому обучение шло через большой корпус печатных текстов и грамматические правила. Широко использовался перевод на родной язык и с родного языка, двуязычный словарь был незаменим. В современном прямом методе центром обучения стала разговорная речь, и на первых этапах кроме нее, строго говоря, ничего и не предусмотрено. Разговорная речь на вход (слушание и понимание) и разговорная речь на выход (непосредственно говорение). Знания и навыки в таком методе должны передаваться без прибегания к родному языку учащегося. На это рассчитаны большинство современных коммуникативных учебников, которые адресованы в равной степени финнам, индусам, марокканцам и болгарам.
Первый метод очевидным образом устарел в силу изменившихся реалий: это в эпоху преобладания письменной коммуникации можно было назвать по-русски реку Гудзоном, а штат – Техасом, потому что мало кто был в курсе, как это произносится, и риск сесть с такими знаниями в галошу, был невелик. В эпоху преобладания устной коммуникации прямой метод ценится гораздо выше. Арабески и вариации вокруг него можно навешивать до бесконечности, но суть одна: овладение иностранным языком методом максимально возможного погружения в оный с основным фокусом на речевой коммуникации.
К сожалению, этот метод в чистом виде имеет мощный побочный эффект, который мало кому удается миновать: если все время говорить с людьми на малопонятном языке, люди чувствуют себя круглыми идиотами. Даже если при этом очень сильно улыбаться. Это не мои слова, это суммарный итог многочисленных свидетельств моих друзей, знакомых, студентов, их родителей, комментаторов и клиентов.
Сколько необходимо человеку воли и веры в будущее, чтобы два, а то и три раза в неделю, подвергать себя неминуемому столкновению с чувством сильной неловкости, беспомощности или, по крайней мере, неуверенности, да еще при свидетелях? Как долго человек будет выдерживать такое? Как скоро он задастся вопросом: «Я один здесь такой, или хоть кому-нибудь еще так же нехорошо?» (а нехорошо, на самом деле, всем, но, как это часто бывает, все боятся признаться). Сколько времени можно себя таскать за волосы туда, где происходит это нормализованное издевательство (в мое время, за мои деньги)?
Люди уязвимы. Мало этого, сейчас я скажу странную вещь: чем более они способны к чувству уязвимости и чем более они позволяют себе быть уязвимыми, тем более они способны к обучению, такой вот парадокс. Однако переживать уязвимость очень страшно, особенно без поддержки. Я раз за разом вижу ходьбу по одному и тому же кругу: «я боюсь испытать уязвимость, я боюсь показать уязвимость, для меня слишком много уязвимости, я чувствую, что погибаю, – я отползаю в нору отдышаться; я отдышался, но страх снова испытать уязвимость мучает меня. Задача по прежнему маячит нерешенным кошмаром, поэтому я снова кидаюсь в бой, пытаясь еще больше защитить себя от уязвимости силой воли, напряжением всех внутренних ресурсов и словами типа «соберись, тряпка!». Вообще-то именно это – основная причина бешеной популярности всех краткосрочных и максимально эффективных курсов. Они как будто обещают: «Мы убережем вас от уязвимости, а если не убережем, то мучить будем недолго».
Как только человек позволяет себе в полной мере ощущать свою уязвимость на уроках иностранного языка, он двигается вперед с огромной скоростью. Опираясь на человеческую поддержку преподавателя и/или группы, он получает ценнейший опыт проживания уязвимости, и именно этот опыт открывает дорогу к удовольствию. (Честно говоря, никакой другой опыт эту дорогу не открывает). Ресурсы, которые раньше направлялись на то, чтобы уберечь себя от опасности, параллельно заставляя себя раз за разом приходить в опасное место, высвобождаются непосредственно для предмета изучения. А там не за горами и подлинный кайф от процесса.
Так вот, о русском языке. По-моему, крайне глупо игнорировать тот факт, что у студентов есть полностью сформированное средство коммуникации, которое дает им ощущение уверенности в себе, нормальности происходящего, способности в этом происходящем участвовать и понимать, что происходит. Это не значит, что я поддерживаю и поощряю русский на уроках, но это значит, что я не делаю вид, что реальная беспомощность доверившегося мне человека волнует меня меньше, чем кристальная чистота метода. Из этого следует, что прямой метод обучения английскому языку – это не совсем мой метод, я так не могу.
Однако и грамматико-переводной меня категорически не устраивает. Я, видите ли, по образованию как раз переводчик, и точно знаю: перевод – это не костыль для изучения иностранного языка, это профессия, и очень сложная. Гораздо более сложная, чем это принято воображать. Знание языка соотносится с ней примерно как умение жарить сносные котлеты со способностью разработать и исполнить ресторанное меню для пятизвездочной гостиницы.
Своим переводческим взглядом я обнаружила нечто совершенно третье. Я обнаружила, что умело представленные примеры из родного языка способны фантастическим образом преобразить и расширить то, как мы смотрим на язык иностранный. В английском языке нам многое кажется непонятным, но не потому, что язык сложный, ужасный, неудобный, а потому что таков в принципе любой язык, включая русский, только мы об этом никогда не задумывались. Да, у них 12 времен, а у нас 3, но я вам эти три покажу с такого боку, что у вас голова закружится. Сложно с английской орфографией – давно русскую не проверяли? Не знаете, как поймать за хвост значение слова worth – ну, попробуйте мне на пальцах объяснить, что означает «угораздило». Почему мы стоим в дверях и говорим «Я пошла», хотя описываем явно действие из будущего? Почему «кромешная» обязательно «тьма», не «темнота»? А холод с чего «собачий»? Не нравится строгий порядок слов, замучились с предлогами – а что, учить окончания (давайте сосчитаем: три рода, два числа, шесть падежей – грубо, 36 форм) легче? Рот никак не складывается в нужную сторону на th и w – попробуйте объяснить мне, что вы делаете во рту с «щ» и «ы». Кто, например, придумал при прощании говорить «Давай»? Не нравится разбираться в сложных условных предложениях – а как вам конструкция: «Если бы я буду волшебником, я бы превратить тебя в собаку»?
Не перевод для понимания значения, но поиск структурных и смысловых эквивалентов для того, чтобы понять, как этим пользоваться и достигать сходного эффекта. С допущением того, что не все в чужом для нас языке будет сразу легко и понятно. Это допущение гораздо проще сделать после того, как я показываю: в родном языке есть масса того, что мы, строго говоря, не понимаем. Масса парадоксального. Плохо осознаваемого и объяснимого. Нелогичного. Сложного, очень сложного. У студента появляется возможность обозреть язык с меньшей враждебностью и ожиданиями, зато с большим интересом и адекватностью. Уходит постоянный мучительный вопрос, который я слышу на разные лады: «Зачем им это?», «Кто это выдумал?», «Они что, правда всем этим пользуются?», «Почему не сказать просто?», «А что, так сказать нельзя?» и т.д.
Оказавшись внезапно на границе двух миров, где я, обученная и тренированная, и то периодически вынуждена ловить равновесие и защищаться от ветров, студенты внезапно видят, что привычные им слова, выражения и структуры – это не более чем один из возможных выборов в море других. И иногда, между прочим, не самый простой, изящный, экономичный, интересный, выразительный, нужное подчеркнуть.
И вот тогда у них распахиваются глаза. А у некоторых – еще и крылья.