Перед тем, как проект How to Know How уйдет на рождественские каникулы примерно на месяц, чтобы потом показать вам кое-что новое и волшебное, я решила написать последний текст в этом году – о том, откуда это все вообще взялось.
Примерно в годовалом возрасте я показала пальцем на круглый арбатский фонарь и произнесла одно из своих первых слов: «Мя», обнаружив глубокое понимание метафорической природы языка. В возрасте около двух, глядя на циферблат перед началом программы «Время», я возвестила миру, что в телевизоре «Еще недострелка», обнаружив недюжинные способности к словообразованию.
Мироздание посмотрело на меня внимательно и решило, что одного языка этой девочке будет недостаточно, надо бы удвоить. Дело было в Ленинграде в начале 80-х.
Все началось с драмы: в три года я восстала против системы и одержала триумфальную победу. Одним прекрасным зимним утром я наотрез отказалась раздеваться в предбаннике обычного советского детского сада и бабушке пришлось увести меня гулять, несмотря на уговоры воспитательниц. После нескольких кругов почета по морозцу бабушке стало ясно, что склонить меня к социализации в этом заведении вряд ли получится, и мы отправились домой.
Три месяца я отходила от полученных в садике травм в тепличных условиях, пока одним прекрасным весенним утром меня не собрали и не отвели в место, которое мы потом называли просто «группа». На первый взгляд она выглядела как очередной детский сад, где дети гуляли и играли под предводительством воспитательницы, поэтому я здорово нахохлилась и посвятила все свое внимание ковырянию земли сандаликом. Воспитательница заговорила со мной о погоде. Я демонстрировала вежливость и скорбь. Среди прочего она доверительно сообщила мне, что «зонтик» по-английски будет umbrella, и почему-то эта информация растопила весенние льдины в моей душе. Я ходила в группу целых два года с неизменным удовольствием, и к началу школы уже знала по-английски целую кучу слов, умела здороваться, прощаться, просить, благодарить, спрашивать разрешения, извиняться, считать до ста, говорить о погоде и даже излагать свою недлинную биографию. Сейчас, когда я говорю, что в детстве я посещала платный садик с английским языком, люди думают, что мне лет 20. Потому что в 1982 году такого не могло быть, потому что не могло быть никогда, но все это – чистая антисоветская правда.
Примерно тогда же – то есть в возрасте, когда радость печатного слова еще не вполне доступна человеку ни на каком языке, — я получила в подарок книгу, которая стала любимой навсегда. Огромный американский букварь, на форзаце которого красовалась дарственная надпись: “Many happy returns! 1982, Leningrad. To little Masha from old Shurik and Frieda” — «Шурик» в данном случае – это драматург Александр Володин, автор пьесы «Осенний марафон» про переводчика Бузыкина, который говорит, что «Хартия переводчиков, товарищ Лифанов, гласит, что перевод в современном мире должен содействовать лучшему взаимопониманию между народами. А вы своим… лепетом… будете только разобщать». If that’s not a start in life, I don’t know, what is.
Книга состояла из картинок, где все предметы были подписаны неизвестными мне буквами. Я разглядывала ее часами. Там я впервые в жизни увидела ранчо, индейцев, супермаркет и лобстера. Нарисованные люди были разных цветов. Из всех праздников угадывалась только новогодняя елка, из всех игр – прятки. Я пялилась на слова и силилась вписать их в известные мне символы. Большинство букв выглядели вообще точно так же, как в русском, а для тех, кто не выглядел, можно было подыскать сносное объяснение: буква R – это, очевидно, Я, просто перевернутое, но в целом то же самое, а буква b – это кусок от Ы, ну, подумаешь, забыли приписать. Я торговалась с английским языком, я вертела хвостом, как щенок, я хотела его страстно.
В детстве у меня была подруга – настоящая маленькая британка, Алиса. Она жила в Бристоле с русской мамой и английским папой, и иногда приезжала в Ленинград к русской бабушке. Чтобы ей не было скучно, ее отводили со мной в мою группу, где мы все учили английский язык. Этот интернационал закончился тем, что один раз Алиса подошла к нашей воспитательнице и спросила на чистом русском, как по-английски будет «морковка».
Лет в 7 мне попалась на глаза книга, которая так и называлась: «Книга о языке». Там рассказывалось об общих принципах функционирования языка и приводились зачатки компаративной лингвистики. Я заглотила ее.
В школе я 10 лет изводила своих преподавателей полной неспособностью учиться по программе и невыносимой легкостью, с которой мне все давалось. Было совершенно непонятно, что со мной делать. Я знаю, это звучит, как хвастовство, но, забегая вперед, скажу, что я на этом очень погорела: нельзя 10 лет внушать человеку мысль, что он гений, когда правда состоит лишь в том, что он просто не загружен согласно своим способностям. Те, кому было интересно, давали мне иногда отдельные задания и отсаживали на последнюю парту, но быстро скисали: насытить меня было невозможно. Я откровенно маялась. Тогда всем казалось, что обучение в физмат школе – это вынужденность и несправедливость (попасть в английскую школу можно было только по большому блату, которого у моей семьи не было), сейчас я убеждена, что это благословение небес. Математика дала мне степень ясности видения и изложения, которая нечасто встречается в филологической среде.
Когда мне было 11, бабушка решила, что лето – это слишком долгий перерыв для занятий языком, а поскольку с пособиями было плохо, она выдала мне единственную имевшуюся в наличии книжку на английском – это был Kenneth Graham The Wind in the Willows – и повелела читать и переводить в день по странице. На этой книжке у меня закрались подозрения относительно моего величия: я не понимала ни хрена. Страница этой абракадабры была форменной пыткой, и через пару недель бабушка на меня плюнула. Зато к 12 мне подарили детскую книжку о девочке, которая всю ночь искала своего сбежавшего брата-аутиста, и она мне так понравилась, что я ее перевела. Целиком. От руки, в тетради 48 листов крупным почерком почти без правок. Тогда я открыла, что для перевода гораздо важнее хорошо владеть родным языком, чем языком источника (хотя опыт с «Ветром в ивах» должен был мне намекнуть, что язык источника знать тоже неплохо бы).
Примерно тогда же в СССР рухнул железный занавес. Из-за границы стали приезжать первые живые иностранцы. К нам в школу повадились ездить американские миссионеры, которые бесплатно раздавали библию в комиксах с плохим русским переводом, а заодно – конфеты, жвачки, наклейки и прочую мелкобуржуазную дребедень. Помню, меня потрясла одна девушка с ассиметричной стрижкой: без нее мне бы никогда не пришло в голову, что мое тело – это территория заявления себя в пространстве, и с этим тоже можно что-то делать. Практически над всеми открытиями на пути к внутренней свободе неизменно реял английский язык.
Выяснилось, что у семьи есть родственники за рубежом. Я думаю, это было известно и ранее, но тщательно скрывалось, потому что зарубежные родственники для полковника Советской Армии – сомнительное украшение. Они стали приезжать. Мы кормили их фиговым меню начала 90-х, они дарили нам подарки, а я обслуживала весь процесс общения. К тому моменту я как раз вступила в блаженный подростковый возраст, ужасно стеснялась себя, была социально неуклюжа и в принципе хотела только молча плести из бисера (был у меня такой закос лет на 6). Но страсть к общению с людьми «оттуда» у моих безъязыких взрослых была так высока, что на мои чувства, мягко говоря, все хотели плевать. Дед пытался говорить на смеси немецкого и идиш, бабушка очаровательно ляпала отдельные слова не очень впопад, мама мучилась вместе со мной, но молча и улыбчиво. Обычными темами за столом были государственная политика наших стран, культурные достопримечательности Санкт-Петербурга, экономические условия, курс валют, инфляция, история тоталитаризма в России, ну и так, по мелочи. После их отъезда началась эпоха длинных писем, которые мы с бабушкой сочиняли, щедро списывая с их писем к нам приемлемые обороты.
Я долго думала, что знаю английский язык, просто потому, что меня в этом убеждали с детства и потому, что сравнивать свои умения мне обычно приходилось с умениями одноклассников, которые не ходили в специализированные садики и которым не дарили американских букварей на заре времен. Абсолютно все окружавшие меня люди, иногда включая учителей, либо не знали языка вообще, либо говорили на нем существенно хуже. У меня же сохранялась детская свобода и скорость речепорождения. Теперь я точно знаю, что это — не продукт больших знаний, это продукт раннего знакомства с языком.
Несмотря на все это, я зачем-то пошла учиться на русскую филологию и очень успешно справлялась со всей программой, включая старославянский язык, но исключая латынь, пока на втором курсе не влюбилась столь смертельно, что обнаружила полную академическую несостоятельность. Институт пришлось бросить. Зато предмет любви открыл для меня западную музыку, в которой внезапно нашлись не только потрясающие мелодии и смелые моды, но и тонны языкового материала. Я распечатывала тексты пачками и сидела с ними часами.
В 19 лет я оказалась в международной юридической фирме. В один из первых дней с услышала разговор двух британских коллег. Опра бы назвала это an aha! moment, большинство людей с моим образованием называют это моментом ужасного осознания “I’ve been learning something else!”, лично я это могу назвать моментом в жанре «гибель империй». Я не просто ничего не поняла – я этот язык на слух просто не узнала. Вообще. Так я выяснила, что британский и американский английский – это абсолютно сепаратные истории, разделенные океаном и столетиями. И что мои знания о себе в этом поле нуждаются в серьезной корректировке.
Однако на бумаге английский выглядел по-прежнему вполне родным, поэтому однажды в период затишья я перевела какое-то небольшое письмецо и показала перевод начальству. Начальство одобрило. Потом я сделала это снова. Потом еще и еще.
Так спустя много лет и три брошенных вуза я оказалась на факультете английского языка в Институте иностранных языков, где учили весело, живо, по-раздолбайски, но хорошо, а главное – с большим напором на практику, чем на академическую основательность. Только там мне могли разрешить сдать хвост за второй курс на четвертом, и это меня спасло, потому что бросать вузы с каждым разом становилось все проще. Я до пятого не верила, что этот в итоге окончится дипломом. Моя работа заканчивалась в 18:00, первая лекция начиналась в 18:00. Институт находился в получасе бегом от работы и получасе ползком до дома. 4 года я осуществляла этот маршрут с дурацкими блинами из Теремка или йогуртом в руке, 4 года я тратила весь свой отпуск на сессии. Прогулы были часты. Диплом я получила в свой день рождения. Обычный, синий. Я была очень счастлива — и счастлива до сих пор.
Вот уже 10 лет я – фрилансер. Все эти 10 лет меня кормит эта парочка языков и мое умение плавать через реку между ними. За это время я перевела совершенно бездонное количество юридических документов. Я не вправе разглашать подробности, но могу точно сказать: мои переводы прошили и скрепили собой очень многие объекты, которые вы можете наблюдать в физическом мире. И это приятно. Через 7 лет интенсивной юридической практики я осатанела от одиноких вечеров с компьютером, и решила, что хочу общаться с людьми.
Для того, чтобы преподавать язык, мне пришлось очень много перепрошить внутри. Каждый раз с выходом на новый уровень я готова сказать, что до этого я языка практически не знала. Сейчас я продолжаю заниматься, думаю, через год я опять себе это скажу.
На самом деле, это половинная правда. Я не знаю и никогда не узнаю его как носитель, но я всегда знала его. Как не умеющий толком говорить ребенок, влюбленный идиот, поклонник, сторонник, исследователь, испытатель… Я с ним жизнь живу. Это уже такие отношения… Конечно, я его знаю. Но это как в хорошем браке – всегда есть чему удивляться ☺