Все, казалось бы, отшумело, и все, кто хотел, уже высказались, но сегодня проект How to Know How будет о грустном потому, что, во-первых, не выходят пока из-под моего пера веселые тексты про любимые сериалы или глубины психологии, а во-вторых, нет лимита того, сколько раз можно и нужно сказать о важном.
Я не хочу обсуждать всякую гнусь вокруг вопроса кто по кому как горюет и чье горевание чище. Лучше Людмилы Петрановской об этом никто не написал, ее статья «Траур в белом пальто» быстро разошлась по сети, найти ее не проблема. Я добавлю кое-что от себя.
Горевание как искреннее чувство, а не как социально обусловленное или политическое явление, возможно там, где есть эмоциональный отклик, личная привязанность. Горюют по тому, что близко и любимо. Реакция мира и многих россиян на случившееся в Париже в этом смысле совершенно закономерна: эти люди нам близки, в этом городе многие бывали, на его набережных танцевали герои любимых фильмов, на его языке говорили герои любимых книг. Париж – это не только и не просто город, и даже не столько историко-культурный феномен. В первую очередь – это воплощенная мечта многих и многих людей, реальные географические координаты представлений о красоте, стиле, изысканности, драматичности, вкусе, роскоши, истории, гастрономических вершинах, сексуальности в их самом лучшем выражении. И для меня это так.
Я вообще своих языков не выбирала. Про английский расскажу потом, но французский стал вторым только потому, что мама моей лучшей детской подружки работала учителем французского в школе. Когда нам было лет 13, ей в голову пришло поучить дочь любимому языку, а чтобы той не было скучно, к занятиям присовокупили меня, как кило гречки к колбасе в советском заказе. Пока мама подруги строгала капусту на борщ, мы бубнили что-то невнятное про маленького Николя и его школьные проделки. Эти занятия быстро сдохли (не учите языку родных детей, это плохо кончается), но заложили во мне непотопляемую базу.
А в 1995 году я оказалась в Париже. Посреди ужасного периода, когда моя семья отоваривалась исключительно на Сенном рынке и относила в комиссионки все, что присылали нам добрые друзья из Америки. Когда мой дед продал книгу с автографом Пастернака, чтобы сделать себе зубной протез (да, вы не ослышались, да Пастернака, они встречались на фронте, таких книг у деда было две). Я училась в 11 классе, мой гардероб состоял наполовину из секондхенда, наполовину из того, что сумела пошить бабушка. И вот посреди всего этого я попала в Париж на Рождество. Мне еще нужно что-нибудь добавлять?! Праздничная иллюминация, каштаны за 10 франков на каждом углу, яркие выходцы из Африки, Нотр-Дам, где я полезла на колокольню с экскурсией на французском и все поняла, мое первое в жизни тирамису, новогодний вечер в доме, где жил Анри Матисс, принципиально другие лица, другая еда, другая жизнь.
Французский я учила долго и с такой любовью, что на время полностью отдала ему свое сердце. Тут, кстати, наблюдается изящная параллель с историей английского языка, который на два века настолько сблизился с французским, что заработал в лингвистике официальное название «англо-нормандского». Именно этим историческим фортелем объясняется обилие похожих черт между двумя языками, принадлежащими к разным группам.
Помню, как я, сидя в Аризоне, бегло сочиняла письмо друзьям в Париж. Кругом кактусы и Опра по телевизору, ежедневные бла-бла на английском, а мне все немножечко чужое и совсем не такое любимое. Много лет я искренне полагала, что с английским покончено раз и навсегда. Язык на нем у меня практически не ворочался. Я и в институт-то пришла на французское отделение. Но на нем мне бы пришлось начинать с нуля, а на английском меня были готовы взять сразу на 2-й курс, и это решило дело.
Я, конечно, уже тысячу раз забыла все спряжения и окончания, но не любовь. Поэтому когда в Париже прозвучали взрывы и выстрелы, я восприняла это лично, очень лично.
Это не значит, что жизни людей, трагически погибших в недавних авиакатастрофе в Египте, терактах в Кении и Бейруте, в моих глазах стоят меньше. Вне зависимости от того, насколько это лично меня касается, человеческая жизнь везде имеет одну и ту же цену, и я, как и многие другие, соболезную всем, кто потерял своих близких. Меня в целом бесконечно печалит, то, что происходит в мире каждый день. Дело не только в острых моментах, например, я часто думаю о гражданах Северной Кореи. Это стабильная – но совершенно чудовищная ситуация, и я откликаюсь на нее как житель бывшей тоталитарной страны, постоянно балансирующей на этом страшном пороге, как носитель генетической памяти, как читатель «Крутого маршрута» и других произведений, порожденных этим кошмаром и непонятных для многих граждан других стран. Я не виню их, но если спрашивают – объясняю. Была когда-то расхожая история про то, что японские школьники не могли взять в толк суть Ленинградской блокады и спрашивали, выдавали ли продовольственные карточки на домашних животных. Нет ничего удивительного в том, что люди не знают и даже в том, что знать не хотят. Мы вот много ли деталей знаем о Хиросиме? Не общеизвестных фактов, а личных, конкретных, специфических деталей?
Так устроен человек, он не может вздрагивать по каждому поводу. И чем больше этих поводов – тем меньше, увы, остается сил реагировать. Единственный выход из этого, единственный способ оставаться максимально живыми и эти поводы сокращать (хотя бы и в далекой перспективе) – это проявлять интерес, со-чувствовать и становиться ближе любыми доступными нам способами. Делать близким и любимым как можно больше всего. Язык – лишь один из способов. Лично мне он оказался одним из самых близких – и поэтому я занимаюсь тем, чем я занимаюсь. Люди, которые знают хотя бы один иностранный язык, меньше подвержены невежеству, ксенофобии и прочим глупостям. Это не гарантия и не панацея, но это уже начало. Мое место здесь, и оно мне нравится.