Я очень рада. Так и должно быть. Это симптом: от ракеты отваливаются ступени.
Когда-то давно, в начале 2000-х у меня был ЖЖ, и в нем – своя тусовочка знакомых и приятелей. Fast forward лет 17 – и бывший «френд» из ЖЖ пишет мне личное сообщение в фейсбуке: мол, где же та Маша, которую мы все знали и любили, ты стала каким-то коммерческим проектом, не хватает человечинки, Маша, невозможно читать!
«О, да, – подумала я, – конечно. Я буду, как и прежде, писать бесцельный дневничок, а кормить меня будешь лично ты – вечно пьяный, чужой, живущий в другом городе, не способный толком заработать на себя и свою семью». Да даже бог с ним, с «кормить», не все в этой жизни упирается в деньги. Конкретно эта ремарка упирается в битву живой и мертвой воды: я не хочу, чтобы во мне любили девочку, которой давно нет, и свою молодость, в этой девочке случайно отраженную. Это не «невозможно читать», это «текст написан людям, которые не ты, с целями, которых ты не помогаешь достигать». Hasta la vista, baby, ничего важного между.
Этим летом в Питере я случайно задела дремавшую внутри меня капсулу времени с воспоминаниями 23-летней давности, и она разбилась, содержимое вытекло – и продолжит вытекать еще долго. Теперь уже до конца, я думаю. Эта капсула хранила год жизни, проведенный на концертах и в гостевой книге группы «Ночные снайперы», которую я не слушала после этого 20 лет. Мое с ними расставание пришлось как раз на старт их взлета, при котором от их ракеты отваливалось огромное количество ступеней, включая полракеты как таковой (но сейчас я об этом писать не буду).
На волне моей памяти я нашла очень много документов той поры, в частности – скачанную с уже не существующего сайта гостевую книгу, которая в тот год всегда была открыта на моем компьютере. 20 лет мне казалось, что там было остроумное, тонкое общество. 20 лет мне казалось, что я была там остроумна и тонка. Мне хотелось окунуться в ту эпоху и вспомнить, как все начиналось.
Я перечитала пару страниц с конца. Это неимоверно претенциозное нытье взрослых инфантилов с никами типа «фиолетовая грусть» или «гашу_свет», но интересным спустя 23 года оказалось нечто совсем другое. В момент моего ухода в гостевой активно обсуждался прорыв группы на Нашем радио с песней «31 весна» и перспективы выхода к широкой публике и большим деньгам. Если коротко, то вся гостевая стенала: похоже, заканчиваются наши славные денечки в уютных клубах и скоро нам предстоит платить куда больше за куда меньшее.
Но не это страшно! Мы готовы на жертвы. Главное в том, что авторы в этом процессе неизбежно потеряют самое дорогое, что у них есть: подлинность, сердце, душу, способность писать хорошие песни, самых верных и настоящих фанатов, и вообще все, ради чего стоит жить. Но, естественно, никто этого не понимает, кроме нас: настоящих ценителей истинного таланта, который вот-вот грозится уйти на верную погибель прямо из наших любящих рук. Это тираж, это конец, это смерть, это катастрофа.
Одна цитата из уст безымянного участника дискуссии меня поразила, приведу ее целиком: «Вы же ни хера не представляете, как развивается ситуация. У снайперов сейчас есть возможность войти в индустрию на нормальных условиях. А дальше будет видно: выдержат – станут легендой, будете понтоваться, мол, с Арбениной за рукав и т.д. Не выдержат – не дано было, значит. Но лезть туда надо, а иначе зачем всем этим заниматься. Сраный подвальчик и большое место в душе Маши и Карины – ЭТО НЕ МЕЧТА».
«Маша» в этой цитате – это я. И свою тогдашнюю позицию по вопросу я не рискну сейчас озвучить: мне ее хочется выбить из-под себя, как табуретку. Впрочем, жизнь ее сама оттуда выбила.
Прошло 23 года. Я давно тот, кто делает творческие продукты и находится в публичном поле, а не тот, кто смотрит на них с безопасного расстояния, попивая пиво и пописывая комментарии, скрываясь за щитом экрана. Теперь уже я получаю комментарии – например, такого толка: «А вы подумали о тех, кого вы лишаете своей помощи?» и «Как всегда, страдают простые люди» – это в ответ на сообщение о том, что я убираю услугу частного консультирования из линейки. Или что-нибудь такое: «Даже заштатные училки английского взялись рассуждать про… » – и дальше уже не помню, что, да какая разница. Или слегка требовательные: «Мария, не прячьте ссылки в комментарии, неудобно искать» и «Почему эфир в инстаграме, у меня нет инстаграма!». Или вот мои любимые: «Я думала, вы преподаватель, а вы матом ругаетесь» и «Да вы, оказывается, обыкновенная хамка».
Теперь уже я объясняю друзьям и знакомым, что если я работаю на большую аудиторию, частью которой они являются, то не стоит сокращать до меня дистанцию в открытом пространстве (тем более, в эфире). Нет, мне не нужны комментарии в стиле «помнишь девочка, гуляли мы в саду» в пространстве, где я не девочка, мы не в саду, и на эту цыганочку с выходом смотрит еще несколько десятков человек. Пребывание в публичном поле и/или в роли – вещь энергоемкая. Вокруг меня в этот момент нужны только люди, которые понимают правила игры и не жрут, а вкладываются. Если человек правил игры не понимает – он по определению жрет. И превращается в ступень ракеты, судьба которой предрешена.
В этом августе я вернулась туда, в 23 года назад – и увидела все заново, только с другой стороны. И обомлела.
Я познакомилась с Ночными снайперами в эпоху изобильного радио, культового MTV, Максидромов и Нашествий. Всего было очень много – и все было очень далеко. Снайперы на тот момент представляли собой очень редкое явление: потенциально стадионная группа в клубном зародыше. Все было видно, но ничего не было гарантировано. От них было ощущение удивительной свежести. Такой бриллиант как бы из ниоткуда, случайный блик на поверхности бурной реки: мелькнул – и исчез, мелькнул – и исчез.
На самом деле, то, что мне казалось свежим, новым, волшебным, происходило восьмой год подряд в формате рутинных галер. И теперь я вижу это совсем иначе, менее восторженно.
Восьмой год ты живешь в странных коммуналках, зарабатываешь на жизнь черт знает чем, учишься, пишешь и играешь. По вечерам тащишь себя и инструменты в очередной замызганный клуб. Там – никакой административной поддержки, никакой приватности, никакой заботы, часто один со зрителями вход, один туалет на всех. В центре звука и света ты отрабатываешь 3 часа перед людьми, которые обожают тебя настолько, чтобы почти капать слюной тебе на ботинки, но не настолько, чтобы не курить тебе в лицо, и получаешь за это копейки. Ты колесишь ночными плацкартами в любую Тверь, в любой Омск, чтобы немного заработать и – не знаю, возможно, увидеть на концерте какие-нибудь другие рожи, чем те, которые уже залили тебя слюнями в Петербурге.
У тебя очень верная и любящая аудитория, и ты практически знаешь ее в лицо, но это не то, чтобы однозначный плюс. Слишком частые и слишком активные проявления любви со стороны чужого человека, – это некомфортно, если не сказать «страшно». В конце концов, Леннона убил именно фанат. Такую любовь лучше держать на дистанции, но никто тебе эту дистанцию не обеспечивает и удержать ее нечем совершенно. Поэтому твои поклонники ночуют у тебя на лестнице, трогают за руки и за ноги, заказывают песни, как в ресторане, и бурно выражают свое мнение обо всем, о чем их не спросили.
Я представляю себе, что к концу этих восьми лет у такого человека, как Диана Арбенина, уже могло твориться в голове и в душе на тему себя, своего места, перспектив, творчества, аудитории и пределов, до которых это все может продолжаться. Теперь мы уже точно знаем, что она может поднять и удержать Олимпийский. Каково это: стоять на сцене клуба «Молоко» с Олимпийским внутри? Я не знаю, но думаю, что нелегко. И думаю, что как только становится заметна последовательность шагов, которые ведут туда, где пространство побольше и дышать полегче, последние, о ком ты подумаешь – это потребители твоей энергии и их чувства, которые будут задеты такими переменами.
(Подозреваю, что она сейчас сказала бы: что в кайф ей было всегда, публику она любила всегда, – и это так, однако, судя по тому, как и куда она двигалась все эти годы, любить она могла хоть на кухне трем друзьям петь, но удовлетвориться этим – точно не могла).
Это не про деньги, не про звездность, не про статус, не про тираж, тем более – не про противопоставление «тираж» vs «подлинность», которую, дескать, сложно удержать на больших масштабах (охватах, продажах, популярности).
(Ее и правда сложно удержать, но не потому, что человек начинает автоматически гнить изнутри под воздействием денег, славы и/или обожания, а потому что многократное отражение человека в множестве глаз, представлений о нем, свидетельств очевидцев, впечатлений, камер, зеркал, бросает вызов психоэмоциональной сфере каждого (ЛЮБОГО) человека, заставляя вырабатывать определенную линию поведения, которая является естественной для ситуации наблюдения. Этому меня сейчас научили в курсе «История кино», где мы обсуждали разницу документального и игрового кино и поведение человека перед камерой вообще, и в курсе «Работа режиссера с актером», где мы обсуждали психоэмоциональный аппарат актера как рабочий инструмент.)
Это про быть живым. Ну не может нормальный живой человек делать одно и то же в тех же условиях, с тем же результатом, для тех же людей. Если он не готов мумифицироваться заживо и слиться в вечной любви с теми, кто любит его именно таким и именно так, ему придется меняться, терять и приобретать, меняться, терять и приобретать. Таков путь.
Мы поменяли все внутри проекта, я поменяла очень многое в своей жизни, какие-то двери закрываются навсегда. Настанет момент, когда на вопрос: «А когда следующий набор на этот курс?» – последует ответ: «Никогда». Абсолютно точно сейчас есть люди, которые полны недоумения: что это вообще за преподаватель языка, который не преподает язык, зато фотографируется в коронах и пишет про драматургию?! Но, возможно, когда-нибудь вокруг меня окажутся люди, которые даже знать-то не будут, что изначально я – лингвист. Пока мы этого не знаем. Но я двигаюсь вперед так, как вижу и могу, хотя это так сложно, как даже я не могла себе представить (и слава богу: иначе я бы не пошла).
Ценны люди, которые узнали тебя сейчас и любят сейчас. Не ценны люди, которые знали тебя 20 лет назад и при встрече с тобой сегодняшней видят только то, что было тогда, или утрату того, что было тогда. А то, что есть, живет и дышат – не видят.
Но самые ценные, конечно, это те, кто видел и любил тогда – и видит и любит сейчас. Кто способен радоваться успехам и поддерживать в печалях без ретроспектив и сравнений. Это и есть те, с которыми «просто жить рядом и чувствовать, что жив».