Мне часто говорят, что я очень внимательна и сострадательна к своим клиентам (читателям, комментаторам, студентам). Много работаю эмпатией. Мой основной товар на рынке (во всяком случае в консультировании) – облегчение, утешение и валидация сложных чувств. «Вам плохо? – открыто спрашиваю я, — Не волнуйтесь, это адекватно тому, что с вами произошло и происходит, и я очень вам сочувствую». И человек выдыхает.
Отсюда вырастает очень закономерный вопрос: как мне пришел в голову именно такой подход к обучению и консультированию и откуда я знаю, как это делать, если мой опыт изучения языка радикально отличается от опыта моих клиентов?
Ответ я уже не раз озвучивала: в моей жизни есть ДРУГАЯ сфера, в которой я – такой же замученный, растерянный, отягощенный множественными попытками человек (и клиент), который в силу травматического опыта может двигаться вперед только на эмпатии, сочувствии и поддержке. А больше – никак не может, даже будучи загнанным в угол самой острой необходимостью что-то делать в этой сфере.
Я долго не хотела раскрывать подробности и говорить об этом публично. Но, видимо, внутренне что-то дозрело – и поэтому в ближайшее время будет несколько текстов про мое тело и отношения с ним – и про то, как это повлияло на мою профессиональную деятельность. Это та самая сфера, в которой я постоянно терплю болезненные (физически и эмоционально) фиаско. И именно та сфера, через которую я учу себя работать с людьми, потерпевшими не одно крушение на просторах изучения языка.
Сегодня – текст первый.
***
У меня никогда не было проблем с английским языком. Я познакомилась с ним в неполные 4 года и сразу же поняла, что это – друг. Не знаю, как. Моя любимая певица Tori Amos именно так рассказывала про свою первую встречу с роялем, тоже в 3 года. Я позаимствовала образ.
Я ничего от английского языка не хотела, в моей 4-летней жизни он был мне не нужен примерно ни за чем. Ни о каком «общении» речи не шло: это все равно был русскоязычный садик с русскими детьми и воспитательницей Раисой Иосифовной, просто мы немножко пели какие-то песенки не по-русски. Да, я знала, что где-то в Америке есть люди, которые говорят так: этому меня научил американский иллюстрированный букварь, доставшийся мне в подарок в 2 года. Но я совершенно не думала о том, что там окажусь и тоже буду так разговаривать.
Он просто вошел в жизнь, как нож в масло, чтобы там обосноваться и существовать. Не было никаких выборов. Я его сразу приняла – глубоко, как только может детское сердце. Потом у нас с ним было много боли, разводов, и прочих бурных отношений, но я знала, что он неотчуждаем, как рука или нога. И когда в школе речь заходила про «дни сомнений и тягостных раздумий», в которые, как известно, у нас одна опора – русский язык, я не особо сопротивлялась, но знала: русский язык – он у всех, а английский с таким простым к нему внутренним доступом, как шажок через ручей – только у меня.
С телом же вышло все иначе. Две бомбы были заложены изначально: одна – во время беременности, вторая – сразу после рождения. Если коротко, то первый месяц жизни я провела без мамы. Никакого ГВ у меня не было, на готовые молочные смеси была аллергия. Первая хирургическая операция с пребыванием в стационаре без родных пришлась на возраст 11 месяцев, вторая – под местным наркозом – на 3 года, следующая – на 7.
Моих воспитательниц в первом детском саду (оттуда меня быстро забрали в другой, с английским языком) предупредили, что у меня аллергия на молоко, но меня не предупредили, что их предупредили. Положенные всем детям стакан молока и молочная каша регулярно появлялись перед моим носом, вызывая рвотный рефлекс, и когда над столовой раздавался зычный голос: «Кто не доест и не допьет – все отправим за шиворот» — я думала, это относится и ко мне. Другие дети ходили на меня ябедничать: «А Горелик опять не выпила молоко!» — и я боялась быть застуканной за подливанием из своего стакана – в чужие. Они не знали, что у меня особое разрешение, и я не знала, что о нем знают взрослые, и что я могу все это вообще пропускать мимо ушей и не пить, и не бояться, и не выливать ничего никуда. Мало этого, в детском саду я не могла спать и лежала в оцепенении и одиночестве по полтора часа с открытыми глазами каждый день. Запахи кухни и крахмального белья смешивались в тошнотворное месиво. Конечно, периодически приставала к другим – от тоски и одиночества. За это мне тоже влетало.
В школе я ходила на физкультуру только в начальных классах, надо мной смеялись, потому что, конечно же, я была крупной во все стороны девочкой. В зале я была слишком обнажена и не защищена в смысле рельефов и объемов, но в зимней одежде на улице дела шли не лучше. У меня были старые лыжи с ременными креплениями, я не понимала техники шага, я не могла ничего. Весь класс обгонял меня на 2,5 круга, хуже меня была только толстуха Смирнова (Господи, как я ей сочувствую сейчас), я плакала и не хотела уходить из дома по утрам. Дело дошло до того, что весь второй год школьной жизни я утром не могла есть ничего вообще. Бабушка разводила мне водой жженый сахар и капала туда молока (в этом количестве и сочетании я его могла пить) – на этом «кофе» я держалась до прихода из школы, до 15:00. Мне было вкусно и не страшно, что меня стошнит. А концепция голодного обморока тогда была вне моего поля зрения.
Кроме этого, почему-то именно в начальной школе нас изводили примеркой противогазов на скорость с комментариями: «Все, Лебедев, не трудись, ты уже умер» — если кто-то не успевал надеть маску за 12 секунд. Мы задыхались, волосы слезали со скальпа, липкий ужас охватывал все существо. Из противогазов все вылезали красные, всклокоченные, перепуганные Рейганом, ядерной атакой и Дианой Александровной.
Потом мне быстро поставили вегето-сосудистую дистонию – и выдали освобождение от физкультуры. Раз в полгода я ходила его обновлять в поликлинику, каждый раз замирая от ужаса, что не дадут. И один раз не дали – классе в седьмом. Это была настоящая трагедия. У меня и формы-то не было никакой, и обуви.
Помню кратковременный момент, когда физкультура перестала быть адом и у меня даже что-то начало получаться. Например, как ни странно, прыжки в высоту. Эти проблески, конечно, говорили о том, что если бы я имела доступ к контакту с собственным телом на более регулярной и более дружелюбной основе, мне бы, возможно, удалось переписать ужасы раннего детства, жгучий стыд и привычку цепенеть, но этого не случилось. Конечно, проще было всего этого избегать. В какой-то момент мне снова дали освобождение – и я с облегчением вздохнула, похерив весь азарт и удовольствие от своих малюсеньких спортивных достижений.
В юности ко всему этому добавились разной успешности сексуальные опыты, безуспешные попытки разобраться с весом, позже – все возрастающая роль медицины и уже просто попытки внедрить хоть какое-то движение для поддержания качества жизни. Ничто и никогда не приносило удовольствия, и все шло к черту довольно быстро.
К какому-то моменту состояние тела и мои контакты с ним уже носили такой характер, что заниматься мне можно было только ограниченным числом практик и желательно под присмотром профессионалов. Примеры очень просты. Например, все неврологи всегда рекомендовали мне бассейн. Заниматься с тренером я то стеснялась, то не могла себе позволить (да и потом, ну на хрена мне тренер, я ж не собираюсь в чемпионы, а так я вполне себе и без тренера плаваю – рассуждала я), но без тренера я не опускала лицо в воду, что в итоге приводило к полностью пережатой шее. Заметила ли я это сразу? Ну конечно же, нет. Я просто какое-то время ходила в бассейн с очень смешанными чувствами – вода мне нравилась, а плавать – нет, и повторяла эти попытки регулярно. А потом перестала. Черт его знает (как бы), почему.
(Я надеюсь, вы там по ходу текста проводите параллели? Да, именно так и происходит с большинством изучающих язык, которые начали – бросили, еще начали – еще бросили, а почему – да они сами толком не знают. Придумывается какая-то понятная рационализация – да и все).
Серьезно я занялась телом тогда, когда тело не оставило мне выбора. Историю вы знаете: травма колена, последующее обострение на спину, год болевого синдрома, перекос биохимии, депрессия, диабет. Началось все с реабилитации: лежишь на столе, как распятый жук, а твоими конечностями двигают реабилитологи и специальные аппараты. Со стола я иногда сползала в слезах. Вместо одного курса мне понадобилось три, причем первые два шли без ощутимой динамики. Я не знала, будет ли этому конец, туда ли мы идем, когда ждать просветов. Но ходила от безысходности: просто не знала, что еще придумать. И в результате – сработало хотя бы до уровня «перестать жрать нимесил».
То, чем я занимаюсь сейчас, имеет примерно две функции:
1) Приучить себя к дисциплине телесных упражнений таким образом, чтобы они ВСЕГДА присутствовали в каком-либо виде. Я никуда не стремлюсь, не ожидаю никаких результатов, не ставлю целей, кроме одной: выносить эти рутины и выстраивать расписание вокруг них, отдав им почти полный приоритет. Постепенно аккуратно наращивать количество и разнообразие – но не темп и уровень интенсивности. ВСЕ мои занятия (у разных тренеров) пока что выглядят, как улитка, ползущая по склону Фудзи.
2) Переучить свое тело делать базовые движения, совершаемые в обычной жизни, так, чтобы они не усугубляли положение дел. Переложить паттерны, сформированные компенсационными механизмами тела и психики на другие рельсы. Садиться на стул другими мышцами. Ходить с другой постановкой стопы. Поднимать ногу мышцами живота, а не ноги. Выгибать спину, не проваливая грудную клетку. Задействовать мелкие мышцы вместо крупных. Увеличить скольжение тканей относительно друг друга.
В моих тренировках нет достижений и внешних показателей. Нет параметров скорости, количества подходов, наращивания мышечной массы, нет видимых изменений. Я не бегу на тренировку, как на праздник, и не ухожу с нее в состоянии особенного подъема. Мои изменения часто неощутимы – разве что тренер скажет, что стало лучше, упомянув какие-то неизмеримые и незаметные параметры (меньше скрученность таза, лопатка лучше отделяется, движение идет более плавно).
Для людей, претерпевших на пути большие трудности, при каждом новом старте в зоне травмы именно это – и есть первый и единственно возможный шаг: повысить свою толерантность к происходящему через внутреннюю осознанность, внимание к своему состоянию и мягкую поддержку наставника. Найти то, что подходит, ориентируясь на самочувствие и эмоциональный фон, а не на то, что «эффективно», «полезно», «быстро», «интересно». Что тут может быть интересного: приседать, отставив ногу то под одним углом, то под другим? Только одно: умение фокусироваться, не вываливаться из реальности и делать дело добросовестно. Наращивать объемы (темп, разнообразие), только убедившись в том, что качество контакта и внимания не ухудшается.
Для многих это максимум из возможного на неопределенное время, которое нельзя ни сократить, ни поторопить. Я настолько хорошо знаю это всей поверхностью шкуры, что не поверить мне невозможно.
Именно поэтому у меня хорошо получается работать с теми, кто при мысли об очередном подходе к изучению языках видит только «кровь на снегу и пятна красные флажков». Я – такая же раненая, как и вы.