Кино

Знакомство с музыкой Кино и Цоем – это первый случай в моей 12-летней тогда жизни, когда я сама выцепила вниманием какое-то социо-культурное явление, проявила к нему настойчивый интерес и последовала за собственным едва народившимся чувством, вопреки довольно сильному сопротивлению всех значимых фигур, как старших, так и ровесников. В своем увлечении я была какое-то время совершенно одна. Для 12-летнего ребенка, который привык быть хорошей девочкой из хорошей семьи, это серьезный конфликт, выдерживать который было нелегко.
До этого было детство, когда родители активно предлагали мне то и это – спектакли, книги, стихи, музыку, радиопостановки, пластинки – а я выбирала из этого набора. Мне ничего не навязывали, я всегда могла сказать, что я буду или не буду читать и слушать, но я не выходила за пределы предложенного: его было более чем достаточно, и оно было хорошего качества. Долгое время я формировалась в рамках родительских представлений о прекрасном, в культурных кодах их поколений и того, что они считали хорошими образцами разного рода искусств.
Потом была короткая фаза, когда я уже стала коситься в сторону буйств и безобразий типа Ласкового мая и Электроклуба. Помню, как мы с дачной подружкой вытаскивали на подоконник открытого окна проигрыватель и орали на весь Лисий нос песню «Кони в яблоках». Смутно припоминаю, что делали мы это в ночных рубашках – видимо, у нас была вечерняя дискотека. Ласковый май оккупировал мое сердечко настолько, что я даже приколола на куртку значок с фоткой Юры Шатунова. Все это, конечно, уже шло не от родителей и ими не слишком одобрялось, однако разница с последующим интересом к Кино была в том, что я разделяла их позицию и внутренне себя не одобряла, своих чувств стыдилась, отзывалась о собственных увлечениях свысока и была абсолютно уверена в том, что это пройдет, и я вернусь к искусству правильному, истинному.
Когда появился Цой, я впала в неизведанное мною до сих пор смятение. Я сразу поняла, что этот человек и это явление изначально существует вне рамок, которые есть у меня в голове, и разместить мне это решительно некуда. Однако магнетизм и влечение были таковы, что перестать слушать, выискивать, интересоваться, я уже не могла. Пытаясь сшить края трещавшего по швам мира, я попросила маму объяснить мне смысл песни «Алюминиевые огурцы». Мама, пребывая явно в еще большей растерянности, чем я, почему-то выразила гипотезу, что это имеет отношение к угрозе ядерной войны, но на фразе «три чукотских мудреца твердят, твердят мне без конца» сломалась даже мама.
Тут над внести ремарку. В моем детстве мама часто водила меня в театр, и после спектакля говорила: «Обсудим?» Моей задачей было изложить свое видение морально-этических основ и общего смысла спектакля. То же бывало и с литературными произведениями. Мне нравились эти обсуждения. Это был значимый контакт с дорогим мне человеком и радость от того, что я понимаю мир «правильно», а моя мама, которая старше и точно знает, как мир устроен, эту «правильность» регистрирует и подтверждает. Поэтому когда мама встала в тупик с текстом «Огурцов» я, мягко говоря, растерялась и совсем перестала понимать, что же мне делать. Мне ужасно нравится песня, но я совсем-совсем никак не могу ее понять! Разве так бывает?! Как же это возможно?!
Родители по-прежнему находились в картине мира «это нормальные подростковые увлечения, это пройдет» и выражались по поводу группы Кино снисходительно и поверхностно. Однако теперь меня это глубоко задевало. Мне очень хотелось, чтобы они разделяли мою позицию, чтобы они поняли, насколько это другое, чем какой-то там Ласковый май, но этого не происходило. Они не читали код, не чувствовали эстетики, а на эмоциональном плане скорее пугались, чем что бы то ни было еще. Для них Цой был кочегаром, ПТУ-шником, так себе шпаной без образования, а также представителем музыкального жанра, который для них не существовал в принципе. В моей семье уважали классику и бардов, все, конец. Какая там рок-музыка, вы что. Это вообще непонятно, зачем на свете существует, но точно не для нашей ягодки, выращенной в культурной среде высочайшей пробы. Ей же еще вчера нравился Окуджава, что же произошло и как это трактовать?
Последнюю попытку склеить расколотую действительность я предприняла весной 1991 года, послушав по радио очередную передачу про Цоя. Их тогда было много – собственно, эта массированная информационная волна, возникшая после его смерти, и принесла его на мою орбиту, иначе откуда бы. Никто из окружения снабдить меня такими записями не мог, так что виноваты были точно средства массовой информации. В передаче крутили записи Цоя, и в частности ставили и некоторые его песни в исполнении других групп – вероятно, с концертов памяти. Я впервые услышала песню «Электричка» в исполнении Шевчука и группы ДДТ. Творчество группы Кино я на тот момент знала еще не слишком хорошо, оригинального исполнения «Электрички» не слышала. Потом рассказывала бабушке, мол, слышала тут какую-то группу ДДТ, и песня-то нудная и ни о чем, и солист-то поет ужасно, то ли дело Виктор Цой, он правда совсем-совсем другой и очень хороший. Потом я узнала, чья эта песня, послушала оригинал, пропала окончательно (и до сих пор обожаю ее звериную мощь пополам с тоской). Стало ясно, что отрыв неизбежен.
Короче говоря, я поперла. Как упрямый баран, как своя собственная, какая надо, девочка. Я слушала и читала, вырезала статьи из газет, лепила фотографии на стены и снова слушала. Я стала прекрасно понимать смыслы, не формулируя их в слова и не обсуждая их ни с кем, как когда-то спектакли с мамой. Я росла и борзела, я посмотрела фильм «Игла». Эпизод, где Цой говорит: «Слушай, он что тебя, трахает? Ну, че молчишь? Трахает? Скажи: «Да, трахает», – врезался под кожу, как бритва. Все остальной вошло глубже, но тоже острием.
В 13 я провела одно из лучших лет в моей жизни: я наконец нашла сестру по разуму в лице соседки по даче Полины. Семья Полины снимала дачу у того же хозяина, что и мы. Полине было 17. У Полины были волосы ниже пояса и привычка круто откидывать назад голову. Полина была очень красивая. У Полины был легкий голос. В Полину я влюбилась до беспамятства и бегала за ней, как шавка, пытаясь быть хоть в чем-то на нее похожей, проваливаясь в это желание, как в болото, на каждом шагу. Полина слушала Цоя. После этого лета я стала неостановима.
Мы с мамой вели дебаты по вопросу: «Сколько портретов Виктора Цоя может выдержать одна стена». Мама аргументировала свою позицию тем, что у нас слишком маленькая квартира, моя комната хорошо просматривается, и ее напрягают эти мрачные рожи лохматых людей в черной одежде. Постеры тогда были редки и дороги, поэтому на стене в основном красовались ободрыши из газет и журналов, на хреновой бумаге, прямо вместе с текстами. Мы натурально торговались: «Хорошо, вот это и это убери, а это, так и быть, можешь оставить».
Как-то к нам в гости приехали очередные американцы, семейная пара. После ужина и застольных бесед Харриет обратилась напрямую ко мне: «Покажи мне свою комнату, – попросила она, – держу пари, у тебя там все завешано портретами твоих кумиров, как у настоящих американских подростков!» – «Мне мама не разрешает», – мрачно отрезала я. Лицо Харриет, воспитанной в понятиях частной собственности и святости ее границ, вытянулось очень конкретно.
Время шло. Родители поняли, что дело-табак, а также милостиво согласились, что в этой всей моей рок-музыке есть какое-то литературное зерно. К их чести они пошли на серьезный шаг, и когда наши друзья из Америки спросили, что нам привезти, выдвинули единственную просьбу: магнитофон для меня. Не думаю, что это далось им легко: люди они были гордые. Магнитофон мне подарили. Я была вне себя от счастья. Дискография росла, я прочитала все, написанное к тому моменту о Цое, и через воспоминания его друзей вышла на новые имена и увлечения: началась эпоха Аквариума.
Но эпоха Цоя на этом не закончилась (и теперь я уже точно знаю, что не закончится никогда). Как-то раз на школьном голубом огоньке мы играли в конкурсы попеременно: мальчишки придумывали задания для нас, мы – для них. С призами! Я была девчонкой неспортивной и неколлективной, поэтому в основном сидела на задворках и болела за других. И вдруг мой одноклассник не-скажу-как-зовут, в которого я была отчаянно влюблена (естественно), разворачивает в качестве приза за победу в очередном конкурсе огромный плакат группы Кино. Отличного качества. С редкой фотографией. Какой у меня, конечно же, нет. И они все как заорут: «Машка, иди! Машка, давай!» От ужаса у меня все мозги утекли в подмышки, но отказаться было невозможно. В конкурсе я, конечно же, не победила – надо было стрелять из игрушечных пистолетов по мишеням, нарисованным на доске, не мой профиль. Приз достался однокласснице Женьке. Но поскольку весь класс знал, что такое для меня группа Кино, а также знал, что ни в каких физических активностях победить мне не светит, они заранее купили для меня второй плакат. И подарили мне его просто так. Совершенно оглушенная я получила его из рук любимого мальчика, который, по-моему, никогда ни до, ни после так мне не улыбался.
После огонька я пришла домой с температурой 40 и проболела пневмонией весь новый год и все зимние каникулы. Перепуганные родители ходили ко мне по очереди трогать лоб и цокать языком. На стене висели старые портреты Цоя. Разрешение повесить новый еще предстояло выбить.
Дальше я перелюбила почти весь русский рок, в 19 я дозрела до англоязычного. Теперь уже в моей фонотеке можно встретить практически что угодно: от американского блюза 20-30-х годов до современной африканской этники. Были годы, когда я Кино не слушала вообще, были – когда наоборот. Эти песни врезались в меня в своем навечно запечатанном виде и стали частью меня, моей биографии, моих секретных способов привести себя в то или иное настроение, состояние. Это уже давно не музыка, это набор заклинаний, комбинация слов и звуков, открывающих сейф, в котором хранится моя юность и какие-то самые трепетные или значимые ее эпизоды. Среди них никогда не было настоящего концерта Кино. А теперь – есть.
То, что сделали оставшиеся участники Кино и Александр Цой, меня, конечно, глубоко взволновало и обрадовало. Это очень сложный проект – и по техническим причинам, и по этическим. Легко было свалиться в какую-то не ту интонацию, перегнуть в пошлость, излишний пафос или еще куда-то не туда. Но у них все получилось.
Самыми тяжелыми и сияющими стали, конечно, те моменты, когда на экране возникали они трое: Каспарян, Тихомиров – сейчас, и Цой – тогда, в записи. Несколько мгновений в такой конфигурации, и средний экран пропадал, возвращая в реальность.
Никогда до этого у меня не было от Цоя чувства потери: как я уже сказала, я и познакомилась с ним после гибели, он сразу формировался в моем сознании только через видеозаписи, музыку и чужие воспоминания. После концерта я впервые одновременно почувствовала его присутствие и – страшную утрату, непоправимое горе. День после этого настойчиво думала совершенно иррациональное: «Зачем, зачем ты поехал на эту рыбалку, на кой черт тебя туда понесло, зачем, зачем». Это острое, щемящее переживание его отсутствия не как общеизвестного и пережитого факта, а как острого ощущения актуальной утраты – пожалуй, было самым фантастическим переживанием за весь концерт. Мне никогда в этом месте не было больно – стало. В моей личной истории отношений с этим человеком это было очень важное чувство. Вечно с этим Кино какие-то моменты развития и взросления, хотя, казалось бы, куда уже, но вот да, опять.
Ну и плюс, конечно, феноменальное качество звучания и местами новые детали аранжировки, которые сделали из памятника прошлой эпохи мощное, актуальное, модное культурное событие. Я все думала: если бы у него была возможность попасть на концерт собственной группы спустя эти 30 лет, вот он обалдел бы.
Но всем, для кого это еще возможно, такой концерт стал лучшим подарком – даже не знаю, за что. Ужасно жаль, что ни Цой, ни Гурьянов ничего этого не увидят, но невероятная возможность покачаться на волнах моторного баса Титова и Тихомирова или возможность улететь в стратосферу с небесной красоты гитарой Каспаряна по-прежнему бесценны. Тем более бесценны.