Травма видимости

Это не страх оценки, это не страх «что обо мне подумают» – до этого не доходит. Это страх жертвы, которую заметил хищник. Человеку невыносимо в принципе осознавать, что кто-то видит его в тот момент, когда он не контролирует ситуацию и производимое им впечатление полностью. Неважно, что вы в этот момент делаете: переключаете передачу на R вместо D, когда надо ехать вперед, вальсируете на четыре счета вместо трех или неправильно произносите слово “particularly”. Это чувство может возникнуть просто в тот момент, когда вы случайно откусили гамбургер на пол-лица, а ваш собеседник, вместо того, чтобы именно в этот момент с интересом почитать телефон, протягивает вам салфетку с широкой улыбкой.
Не один и не два клиента признавались мне, что жгучий стыд и желание провалиться куда подальше посещали их в моменты похвалы и комплиментов со стороны учителя английского языка. Вот так скажешь человеку: «Какое у вас хорошее произношение!» или «Ну вот, а вы говорили, совсем ничего не помните!» – а он больше на занятия к тебе не придет. Сиди, гадай потом, что ж это ты такое натворил, где прокололся.
То есть не само по себе событие вызывает неловкость и панику (полно людей просто скажут «спасибо» за салфетку или расплывутся в улыбке от похвалы), но особая внутренняя оптика, которая привыкла ставить знак равенства между вниманием и опасностью.
Положение у таких людей незавидное: учиться самостоятельно, конечно, можно, но очень тяжело, потому что, во-первых, не хватает теоретических знаний и практических идей, что конкретно делать, какие задания себе давать, а во-вторых, крайне сложно удерживать одновременно две позиции, ученика и учителя. Мало кому из профессиональных тренеров такое под силу, а уж обычным людям, которые не заняты наставничеством в своей сфере деятельности, и подавно. Нужны преподаватели, тренеры и коучи. Однако с ними каждое занятие превращается в испытание: человек все время на виду и ощущает постоянную фоновую тревогу, унять которую невозможно никакими силами. Эта тревога отжирает очень большой ресурс, который в более благоприятной конфигурации можно было бы направить на когнитивные или физическое усилия, но пока человека колошматит от ужаса своей уязвимости, об этом можно и не мечтать.
Преподавателям тоже приходится несладко: в попытках успокоить и настроить на рабочий лад подопечного они начинают быть супер бережными, осторожными, доброжелательными, подробными в своих инструкциях и подбадриваниях, не замечая, насколько их поведение увеличивает время и интенсивность контакта. Увеличивается интенсивность контакта – тревога растет, и смысл слов, сказанных в этом расширенном режиме, уже не играет почти никакой роли. Все то время, пока контакт длится, человек с травмой видимости будет чувствовать себя плохо, очень плохо. На пятом витке «да вы не волнуйтесь, да все получится, да я с вами, я вас не оставлю» он впадает в кому (шучу).
Откуда вообще такое берется? Причины могут быть разными, но в моем случае сработало слишком счастливое детство: на меня одну в доме приходилось трое постоянных и еще двое периодически включенных взрослых, четверо из пяти пенсионного возраста. Когда я родилась, бабушке было 52, а деду – 60, и они были очень крепкими людьми с огромными запасами энергии. Бабушка рано вышла на пенсию по инвалидности (ревматизм, приобретенный в годы войны), дед работал на полставки. Жили мы вместе. Мама уходила на работу, а потом приходила с нее весьма уставшей. Зато эти двое не знали ни удержу, ни устали, и развивали меня в хвост и в гриву на все 360 градусов, куда могли дотянуться. Как только я выражала к чему-то интерес, меня тут же начинали развивать в этом направлении, а как только направление вставало на более или менее внятные рельсы, за ним уже осуществлялся четкий надзор. Один раз ляпнешь, что тебе нравится музыка, – глядь, у тебя в комнате уже стоит пианино, и ты на 7 лет влип в сложную, эмоционально заряженную историю, от которой ты очнешься только лет в 30, окончательно поняв, что музыка лично тебе интересна как источник вдохновения для совершенно других видов деятельности. А делать музыку каким бы то ни было образом тебе не интересно совершенно.
Никто не ругал меня за провалы, никто не заставлял там, где никак не шло. Просто я всегда находилась в фокусе внимания. Нравится и получается? Надо что-то делать. Не нравится и не получается? Опять надо что-то делать. Вообще с ребенком надо все время что-то делать, потому что – ну а как иначе. Он же иначе не вырастет.
Все мое детство с младенчества до съема первой квартиры я практически не оставалась дома одна, никогда. С одной стороны, иметь ежедневно горячий домашний обед после школы – бесценно. С другой стороны, как потом выяснилось, я была лишена бездны интересных формирующих опытов, через которые проходили другие люди в пору своего отрочества и подросткового возраста. Послушать музыку на нормальной громкости, найти родительское порно и посмотреть его, вылить суп в унитаз, покурить на балконе и заначить полсигареты так, чтобы в квартире не воняло, часа два таскаться в маминых шмотках, плясать голой перед зеркалом, исполнить любимую песню на всю квартиру, напиздеться всласть по телефону с подружкой, с которой вы не виделись уже целых полтора часа после школы, накраситься до состояния «Роберт Смит», привести с собой друга или подружку и заниматься с ними черт знает, чем. Да мало ли. Вообще иметь отрезки жизни, проходящие без взволнованных твоей судьбой глаз, – не потому что ты исключительно бомбы собираешь или дрочишь, не вынимая, а потому что просто хочется немножко, как дядя Федор, побыть «сам по себе мальчик, свой собственный».
Нет ничего удивительного в том, что я отвалила из отчего дома при первой же возможности, и в том, что, к сожалению, до сих пор имею очень сложные отношения с собственной заметностью в любом виде и качестве. Первые годы моей психотерапии прошли в улиточном темпе: я очень хорошо умела развлекать себя и психолога разного рода рассказами, но как только она пыталась остановить меня на том, что действительно важно, я схлопывалась, прерывала контакт и уносилась, как крошечная частица в безбрежном космосе. Личные отношения тоже долгое время строились по этому сценарию: пока объект рядом, я занята выстраиванием своего портрета в его глазах, а поскольку занятие это крайне энергоемкое, то объект обязан периодически отваливать и давать мне дышать. Не понимает по-хорошему, будем, значит, расставаться навсегда каждые 4 дня, потому что иначе у меня чувство, что меня закапывают заживо, предварительно содрав кожу.
С обучением у таких людей складывается по-разному. Например, английскому я училась всегда легко – почему? Да потому что это изначально была моя территория. Никто из домашних хорошо иностранными языками не владел (кроме тети, но она в Москве, не считается). Когда они пытались что-то там как-то рулить, очень быстро становилось ясно, кто здесь, на самом деле, больше понимает. Когда потекли первые живые иностранцы (мне было 9!) и я начала выполнять роль устного переводчика, родители вообще полностью присмирели. Какие-то попытки развить меня в этой зоне больше-лучше еще предпринимались, но мне удавалось их быстро пресекать. И все педагоги всегда в один голос твердили, что английский у меня и так хорошо идет. Соответственно, английский быстро стал зоной моей силы, а что это значит? Что в этой зоне я полностью контролирую впечатление, которое произвожу, а значит, бояться нечего. Никто не увидит меня с голой жопой перед лицом ежа.
(И тут плохие новости: привыкнув все детство быть ошеломительной ввиду полного отсутствия питательной среды и здоровой конкуренции, с взрослением я неожиданно наткнулась на неприятные моменты: оказалось, что умения, поражавшие воображение в 11-14-летней девочке, в 25-летней кобыле не поражают примерно никого. Пришлось, сука, учить, а куда деваться).
В огромном количестве других мест, где я от природы не так способна, мне и моим наставникам приходится неизмеримо тяжелее. Особенно достается моим тренерам по пилатесу, плаванию и любым подобным дисциплинам. На их вопросы про настроение и состояние я невразумительно буркаю «как обычно» с максимально унылым лицом, с опаской подхожу к любым новым снарядам и упражнениям, имею вид великомученицы и прогресс гусеницы, которая подписала официальный отказ от превращения в бабочку. Мне совершенно все равно, хвалят меня или ругают, я все слушаю, глядя мимо тренера, а в особо тяжелых случаях ухожу в туалет. По моему лицу невозможно понять, нравится мне хоть что-нибудь, или нет, потому что знаю я эти игры: слегка зазеваешься, проявишь тень удовольствия – и все, ты уже в Олимпийской сборной выступаешь на брусьях в особо тяжелом весе. Я не могу себе позволить опять так проколоться.
Как обычно, выход из этого всего лежит в неожиданном месте и представляет собой довольно узкий тоннель, продвигаться в котором приходится с заметным усилием. Описывать, как это происходит, я не буду: для тех, кто по туннелю не пойдет, это бессмысленно, для тех, кто уже в нем – тем более. Но первым делом, конечно, нужно просто проанализировать, что именно пугает и как именно лично вы на это реагируете. Отсюда можно начать раскручивать причины и паттерны и менять их миллиметровыми шагами.
Единственное, что я могу сказать точно: легче становится. Помогают и публичность (не как «слава», а как контакт с людьми, способность сказать открыто о сложных вещах), и устойчивые поддерживающие отношения (если таковых нет в личном пространстве, необходимо завести такие с терапевтом). Способность выносить собственную видимость и отсутствие контроля за восприятием себя в глазах другого человека – очень крутые ключи для любого обучающего процесса, который застрял. Попробуйте поковыряться ими в своих замках, вдруг подойдут.