Есть одна важная травма, которая может отравить любое обучение чему бы то ни было. Даже тому, что нравится. Даже тому, что могло бы при прочих равных идти гораздо легче.
Это травма видимости. Она возникает всякий раз, когда другой человек, находящийся с вами в контакте, так или иначе дает вам понять, что он вас видит, наблюдает, замечает, свидетельствует.

Это не страх оценки, это не страх «что обо мне подумают» – до этого не доходит. Это страх жертвы, которую заметил хищник. Человеку невыносимо в принципе осознавать, что кто-то видит его в тот момент, когда он не контролирует ситуацию и производимое им впечатление полностью. Неважно, что вы в этот момент делаете: переключаете передачу на R вместо D, когда надо ехать вперед, вальсируете на четыре счета вместо трех или неправильно произносите слово “particularly”. Это чувство может возникнуть просто в тот момент, когда вы случайно откусили гамбургер на пол-лица, а ваш собеседник, вместо того, чтобы именно в этот момент с интересом почитать телефон, протягивает вам салфетку с широкой улыбкой.
Не один и не два клиента признавались мне, что жгучий стыд и желание провалиться куда подальше посещали их в моменты похвалы и комплиментов со стороны учителя английского языка. Вот так скажешь человеку: «Какое у вас хорошее произношение!» или «Ну вот, а вы говорили, совсем ничего не помните!» – а он больше на занятия к тебе не придет. Сиди, гадай потом, что ж это ты такое натворил, где прокололся.
То есть не само по себе событие вызывает неловкость и панику (полно людей просто скажут «спасибо» за салфетку или расплывутся в улыбке от похвалы), но особая внутренняя оптика, которая привыкла ставить знак равенства между вниманием и опасностью.
Положение у таких людей незавидное: учиться самостоятельно, конечно, можно, но очень тяжело, потому что, во-первых, не хватает теоретических знаний и практических идей, что конкретно делать, какие задания себе давать, а во-вторых, крайне сложно удерживать одновременно две позиции, ученика и учителя. Мало кому из профессиональных тренеров такое под силу, а уж обычным людям, которые не заняты наставничеством в своей сфере деятельности, и подавно. Нужны преподаватели, тренеры и коучи. Однако с ними каждое занятие превращается в испытание: человек все время на виду и ощущает постоянную фоновую тревогу, унять которую невозможно никакими силами. Эта тревога отжирает очень большой ресурс, который в более благоприятной конфигурации можно было бы направить на когнитивные или физическое усилия, но пока человека колошматит от ужаса своей уязвимости, об этом можно и не мечтать.
Преподавателям тоже приходится несладко: в попытках успокоить и настроить на рабочий лад подопечного они начинают быть супер бережными, осторожными, доброжелательными, подробными в своих инструкциях и подбадриваниях, не замечая, насколько их поведение увеличивает время и интенсивность контакта. Увеличивается интенсивность контакта – тревога растет, и смысл слов, сказанных в этом расширенном режиме, уже не играет почти никакой роли. Все то время, пока контакт длится, человек с травмой видимости будет чувствовать себя плохо, очень плохо. На пятом витке «да вы не волнуйтесь, да все получится, да я с вами, я вас не оставлю» он впадает в кому (шучу).
Откуда вообще такое берется? Причины могут быть разными, но в моем случае сработало слишком счастливое детство: на меня одну в доме приходилось трое постоянных и еще двое периодически включенных взрослых, четверо из пяти пенсионного возраста. Когда я родилась, бабушке было 52, а деду – 60, и они были очень крепкими людьми с огромными запасами энергии. Бабушка рано вышла на пенсию по инвалидности (ревматизм, приобретенный в годы войны), дед работал на полставки. Жили мы вместе. Мама уходила на работу, а потом приходила с нее весьма уставшей. Зато эти двое не знали ни удержу, ни устали, и развивали меня в хвост и в гриву на все 360 градусов, куда могли дотянуться. Как только я выражала к чему-то интерес, меня тут же начинали развивать в этом направлении, а как только направление вставало на более или менее внятные рельсы, за ним уже осуществлялся четкий надзор. Один раз ляпнешь, что тебе нравится музыка, – глядь, у тебя в комнате уже стоит пианино, и ты на 7 лет влип в сложную, эмоционально заряженную историю, от которой ты очнешься только лет в 30, окончательно поняв, что музыка лично тебе интересна как источник вдохновения для совершенно других видов деятельности. А делать музыку каким бы то ни было образом тебе не интересно совершенно.
Никто не ругал меня за провалы, никто не заставлял там, где никак не шло. Просто я всегда находилась в фокусе внимания. Нравится и получается? Надо что-то делать. Не нравится и не получается? Опять надо что-то делать. Вообще с ребенком надо все время что-то делать, потому что – ну а как иначе. Он же иначе не вырастет.
Все мое детство с младенчества до съема первой квартиры я практически не оставалась дома одна, никогда. С одной стороны, иметь ежедневно горячий домашний обед после школы – бесценно. С другой стороны, как потом выяснилось, я была лишена бездны интересных формирующих опытов, через которые проходили другие люди в пору своего отрочества и подросткового возраста. Послушать музыку на нормальной громкости, найти родительское порно и посмотреть его, вылить суп в унитаз, покурить на балконе и заначить полсигареты так, чтобы в квартире не воняло, часа два таскаться в маминых шмотках, плясать голой перед зеркалом, исполнить любимую песню на всю квартиру, напиздеться всласть по телефону с подружкой, с которой вы не виделись уже целых полтора часа после школы, накраситься до состояния «Роберт Смит», привести с собой друга или подружку и заниматься с ними черт знает, чем. Да мало ли. Вообще иметь отрезки жизни, проходящие без взволнованных твоей судьбой глаз, – не потому что ты исключительно бомбы собираешь или дрочишь, не вынимая, а потому что просто хочется немножко, как дядя Федор, побыть «сам по себе мальчик, свой собственный».
Нет ничего удивительного в том, что я отвалила из отчего дома при первой же возможности, и в том, что, к сожалению, до сих пор имею очень сложные отношения с собственной заметностью в любом виде и качестве. Первые годы моей психотерапии прошли в улиточном темпе: я очень хорошо умела развлекать себя и психолога разного рода рассказами, но как только она пыталась остановить меня на том, что действительно важно, я схлопывалась, прерывала контакт и уносилась, как крошечная частица в безбрежном космосе. Личные отношения тоже долгое время строились по этому сценарию: пока объект рядом, я занята выстраиванием своего портрета в его глазах, а поскольку занятие это крайне энергоемкое, то объект обязан периодически отваливать и давать мне дышать. Не понимает по-хорошему, будем, значит, расставаться навсегда каждые 4 дня, потому что иначе у меня чувство, что меня закапывают заживо, предварительно содрав кожу.
С обучением у таких людей складывается по-разному. Например, английскому я училась всегда легко – почему? Да потому что это изначально была моя территория. Никто из домашних хорошо иностранными языками не владел (кроме тети, но она в Москве, не считается). Когда они пытались что-то там как-то рулить, очень быстро становилось ясно, кто здесь, на самом деле, больше понимает. Когда потекли первые живые иностранцы (мне было 9!) и я начала выполнять роль устного переводчика, родители вообще полностью присмирели. Какие-то попытки развить меня в этой зоне больше-лучше еще предпринимались, но мне удавалось их быстро пресекать. И все педагоги всегда в один голос твердили, что английский у меня и так хорошо идет. Соответственно, английский быстро стал зоной моей силы, а что это значит? Что в этой зоне я полностью контролирую впечатление, которое произвожу, а значит, бояться нечего. Никто не увидит меня с голой жопой перед лицом ежа.
(И тут плохие новости: привыкнув все детство быть ошеломительной ввиду полного отсутствия питательной среды и здоровой конкуренции, с взрослением я неожиданно наткнулась на неприятные моменты: оказалось, что умения, поражавшие воображение в 11-14-летней девочке, в 25-летней кобыле не поражают примерно никого. Пришлось, сука, учить, а куда деваться).
В огромном количестве других мест, где я от природы не так способна, мне и моим наставникам приходится неизмеримо тяжелее. Особенно достается моим тренерам по пилатесу, плаванию и любым подобным дисциплинам. На их вопросы про настроение и состояние я невразумительно буркаю «как обычно» с максимально унылым лицом, с опаской подхожу к любым новым снарядам и упражнениям, имею вид великомученицы и прогресс гусеницы, которая подписала официальный отказ от превращения в бабочку. Мне совершенно все равно, хвалят меня или ругают, я все слушаю, глядя мимо тренера, а в особо тяжелых случаях ухожу в туалет. По моему лицу невозможно понять, нравится мне хоть что-нибудь, или нет, потому что знаю я эти игры: слегка зазеваешься, проявишь тень удовольствия – и все, ты уже в Олимпийской сборной выступаешь на брусьях в особо тяжелом весе. Я не могу себе позволить опять так проколоться.
Как обычно, выход из этого всего лежит в неожиданном месте и представляет собой довольно узкий тоннель, продвигаться в котором приходится с заметным усилием. Описывать, как это происходит, я не буду: для тех, кто по туннелю не пойдет, это бессмысленно, для тех, кто уже в нем – тем более. Но первым делом, конечно, нужно просто проанализировать, что именно пугает и как именно лично вы на это реагируете. Отсюда можно начать раскручивать причины и паттерны и менять их миллиметровыми шагами.
Единственное, что я могу сказать точно: легче становится. Помогают и публичность (не как «слава», а как контакт с людьми, способность сказать открыто о сложных вещах), и устойчивые поддерживающие отношения (если таковых нет в личном пространстве, необходимо завести такие с терапевтом). Способность выносить собственную видимость и отсутствие контроля за восприятием себя в глазах другого человека – очень крутые ключи для любого обучающего процесса, который застрял. Попробуйте поковыряться ими в своих замках, вдруг подойдут.


Like, share, repost. Peace, love, smile. Learn.