Мы все себе что-то думаем про английский язык и часто что-то не то.

Например, что именно он даст нам что-то, избавит от чего-то. Или что он в чем-то виноват. Иногда человек рассказывает мне, как страшно и сложно ему бывает в незнакомом обществе, когда нужно вступать в диалог с чужими людьми, как от напряжения в ушах поселяется гул и вместо уместных продвинутых конструкций человек пользуется двумя-тремя дубовыми, зато проверенными… Спрашиваю: бывает ли подобное чувство дискомфорта среди большого количества незнакомых, но русскоговорящих людей? Случается ли ляпнуть глупость, сказать невпопад, поспешно удалиться, пряча смущение в бокал, ретироваться в уборную, чтобы сбросить напряжение? Бывает, говорит, и вздыхает.

Все мы себе что-то думаем.

«Будет у меня спортивная тачка – Катя скажет мне «да» — думает менеджер среднего звена Володя, а красавица Катя, тем часом, говорит «да» фермеру-сыроделу из-под Калуги, который вообще передвигается верхом.

«Вот похудею – и куплю себе красное платье, как в том фильме» — думает Даша, рыдая над сельдереем, чтобы потом купить это красное платье, носить его полгода до следующего набора веса и выглядеть в нем, как шалава.

«Если я придумаю, как сделать из человека живого зомби, он никогда меня не оставит и я больше никогда не испытаю одиночества» — вероятно, думал серийный убийца Джеффри Дамер, когда делал своим жертвам инъекции соляной кислоты прямо в мозг (к сожалению, это реальная история).

Мало ли, что мы думаем.

Хотят говорить «как носители», «как образованные носители», переживают, если получают комплименты своему английскому языку (значит, заметили, что иностранец), хотят «с легкостью говорить на любые темы» («Вы можете с легкостью говорить на любые темы на русском языке?» — «Нет»), думают, что знание английского языка позволит им подойти к любому человеку в любой ситуации и начать с ним непринужденный разговор («Как вы себе это представляете?!» — «Не знаю» — «Вы делаете так на русском?» — «Конечно, нет!»). Говорить, как носитель, не ощущая то же самое внутри, что и он, невозможно, потому что он говорит из своей идентичности, а вы в отсутствие оной – со складной табуреточки как-то освоенных знаний, так что вряд ли стоит удивляться состоянию «ой, мамочки», сопровождающему весь процесс.

Популярно почему-то желание читать Шекспира в оригинале (его бьет только желание смотреть сериал «Доктор Хаус» в оригинале без субтитров – «Зачем?» — нет ответа, но нас учили ставить цели). Шекспир – это XVI век. Привожу начало повести о Петре и Февронии, знаменитого памятника русской литературы XVI века (с адаптированной орфографией – хотя бы потому что таких букв уже нет ни в одном наборе – ни в типографском, ни в компьютерном, но с сохранением грамматических форм):

«Се убо в Русиистеи земли град, нарицаемыи Муром. В нем же бе самодержавствуяи благоверныи князь, яко поведаху [*] , именем Павел. Искони же ненавидяи добра роду человеческому, диявол всели [*] неприязненаго летящаго змия к жене князя того на блуд. И являшеся еи яков же бе естеством, приходящим же людем являшеся своими мечты [*] , яко же князь сам седяше з женою своею. Теми же мечты многа времена преидоша, жена же сего не таяше, но поведаше князю мужеви своему вся ключшаяся [*] еи, змии же неприязнивыи осиле над нею».

Все еще хотите Шекспира в оригинале? Или так: все еще полагаете, что, выучив английский язык, сможете его читать? Или так: все еще полагаете, что любовь к Шекспиру продвинет вас в деле освоения английского языка? Может быть, все-таки Пастернак с Лозинским вас устроят?

Это тонкий момент. С одной стороны, преподаватели, психологи и другие специалисты довольно внятно говорят о необходимости поиска новой идентичности для реализации себя в контексте изучаемого иностранного языка. Моя знакомая – профессиональный фонетист свидетельствует: многие студенты не в состоянии осилить английскую интонацию, называемую high rise (это когда голос идет резко вверх), потому что в нашем сознании это маркируется как театральность, неестественность, избыточность, и русские люди не хотят быть похожими на людей, которые говорят так. Возникает сопротивление. Но если человек не начинает активно искать в себе место для новой идентичности, сопротивление это преодолеть невозможно. Не все формулируют для себя задачу по поиску другой идентичности прямо вот этими вот словами (да и другими, впрочем), однако многие хорошо говорящие на иностранных языках в себе ее с изумлением обнаруживают. Как-то она просачивается.

С другой стороны, странно ожидать, что обретенная на другом языке идентичность, будет так уж кардинально отличаться от идентичности на родном. Если в обычной своей жизни вы краснеете и мнете отсутствующий передничек, прежде чем зайти в важный кабинет или даже попросить передать салат за праздничным столом, не стоит ожидать, что с обретением второго языка вы начнете открывать любые двери с ноги или станете хозяйкой светского салона с журфиксами на сто человек. И наоборот: если в монолингвальной реальности вы хорошо ориентируетесь, легко вступаете в контакт, молниеносно обрабатываете информационные потоки, рискну предположить, что вы и в иноязычной не растеряетесь. Моя подруга, которая много лет живет в Германии, например, утверждает, что ни за что не хотела бы потерять свой иностранный акцент в немецком, потому что по ощущением это граничит с растворением, потерей личности.

А с третьей стороны (вероятно, с той, где у некоторых расположен третий глаз) хорошо бы, чтобы идентичность вообще была. Чтобы она ощущалась как принадлежность к культуре, к языку, к народу, к генетическому коду. Не только чтобы была зашита под кожу в виде запаха подъезда в родном переулке, топографии и топонимики, рецепта фирменного маминого торта и фраз типа «хоть поутру – да на свои», но чтобы еще и была осознана таковой и не поглощала при этом личность. То есть, чтобы между ней и личностью было некое расстояние, воздух, пространство для маневра.

У меня в этом смысле достаточно богатый опыт: я родилась и более 30 лет жила в самом нероссийском городе России (возможно, калининградцы могут меня оспорить, остальные, простите, не рассматриваются), и русской себя ощутила, только оказавшись в Париже, и то с трудом. В шестнадцать лет именно там передо мной неожиданно распростерлась задача по освоению себя в качестве русского человека – точно так же, допустим, как я осваивала жизнь в рамках своего пола и своего тела. До переезда в Москву мой внутренний петербуржец по-прежнему не особенно сочетался с национальным самосознанием, и только здесь, среди Ильинок и Варварок, в непосредственной близи от каменной кладки XIV-XV веков, я стала яснее ощущать свою причастность и принадлежность. Но у меня еще для этого очень выгодная профессия – без идентичности здесь никуда. В изучении языка на высоком «пользовательском» уровне, если честно, — тоже.

Нет смысла искать или приобретать вторую идентичность при отсутствии первой: ей будет не на что опереться и не на чем вырасти. Если русская идентичность не осознана и отношения с ней не выстроены, нет никаких шансов обрести уверенную «иностранную» идентичность, потому что вся коммуникация на иностранном языке будет все время ощущаться как утрата себя (как в любимом стихотворении Яшки Казановой: «Вот, что странно: повсюду была не я»). И она будет саботироваться изнутри. Это очень смыкается с тем, о чем я уже писала про сценарий «ответ у доски» с фокусом на «не облажаться» в отличие от сценария «непосредственная коммуникация с живым человеком, для которого у меня есть важное сообщение» с фокусом, собственно, на этом сообщении и на том, чтобы его донести (жестами ли, танцами ли…) Наличие крепкой национальной идентичности обеспечивает якорь и противовес, который позволяет человеку спокойно отправиться на чужую сторону, не ощущая превосходящей все мыслимые размеры тревоги. Его сознание не туманят иллюзорные мечты про «хочу как носитель». Он спокойнее относится к ошибкам. Не стыдится акцента. Ищет (и находит) способы оставаться в контакте с собеседником, если вербальная коммуникация дается с трудом. Его путешествие проходит под девизом: «Да, мой английский пока (или вообще) не так хорош, но я есть, я здесь, я человек, я готов быть объектом и субъектом человеческой коммуникации». Каждый раз, возвращаясь с английского языка на русский, ему не приходится собирать себя по кускам, нервно хватаясь за буханку бородинского и томик Пушкина.

Если идентичность срощена с личностью и не осознана как возможная переменная, попытка подвинуть ее, чтобы подселить еще одну, равносильна вражескому вторжению. Крайние проявления такого сращения – это патриотические перегибы, привычка видеть повсюду врага (иду как-то по галерее в торговом центре мимо кафе, а за столиком одна дама поднимает бокал с тостом: «Чтоб все американцы сдохли» — ей-богу, не шучу!), поливание грязью басурманского наречия и похвальбушки в стиле «не ездили – и не поедем, нам этого ихнего не надо». (Кстати, в этом жанре нет в мире более похожих на нас людей, чем американцы: такая же беспомощная невежественная фанаберия). Сращение может быть и на гораздо более тонком уровне, но оно все равно будет фонить через высказывания в стиле: «Русский язык гораздо богаче и интереснее английского» (удивительное дело: ни разу я не слышала подобного высказывания от человека, хорошо знающего английский язык), «Без английского сейчас никуда» — с тоскливой интонацией, «Надо взяться за ум и освоить уже этот треклятый английский». Туда же относится незамутненный подход людей, чуждых всяким глубинам, высотам, красотам и прочей эзотерике, которым нужно эффективно и непыльно. Деньги – пожалуйста. Домашние задания делать – пожалуйста. Вообще, что скажете, то и буду делать, лишь бы выучить. Как ни странно, кстати, с таким деловым подходом при условии хорошей обучаемости можно достичь неплохих результатов. Получается типичный иностранец, утилитарно объясняющийся на иностранном языке. Объясниться сможет, жить на нем – нет, быть полноправным автором своих высказываний – out of the question.

Идентичность начинается с любви (о, господи, у меня ощущение, что я начинаю петь вам песню «С чего начинается рооооодина? С картинки в твоем букварееееее»). Любовь начинается с подражания. Мой случай, кстати, вполне показателен: я с четырех лет живу с какой-то англоязычной идентичностью – разумеется, не сразу осознанной, но тем не менее. Моя английская идентичность развилась до того, что меняет свои очертания, включая акцент и другие речевые характеристики, в зависимости от последнего, на чем я «торчала». После «Дживса и Вустера» я звучу совсем иначе, чем после “The Help”. Я – страшная обезьяна, что, конечно, мое благословение, учитывая профессию, к тому же влюбчивая. Моя английская идентичность соткана из немыслимого количества лиц и голосов моей любви, которой много. Я думаю, это и есть ответ на удивление многих носителей, которые часто не очень понимают, как я дошла до жизни такой и до уровня такого, ни разу не жив в англоязычной среде больше трех недель.

Отсюда следует очень простой вывод. Хотите хорошо говорить на иностранном языке и чувствовать себя при этом комфортно – читайте Чехова, Лескова, Булгакова. Поезжайте в Плес, на Камчатку, на Байкал. Разучите потешки, поинтересуйтесь значением узоров, вышитых на рушниках, сходите в Музей этнографии в моем родном Питере (изумительная коллекция, рекомендую). Прекратите срамиться хуевой русской орфографией, прекратите стыдиться уместного русского мата, прекратите писать «вообщем» и «координально». Прекратите рутинно пользоваться тем, что не знаете, не любите, не понимаете, прекратите стремиться умножать это пользование. Даже стиральные машины не всегда прощают такое отношение.