Когда мне было 15, мама повезла меня в Москву.
Вообще в Москву меня возили, начиная с двухлетнего возраста, беспрестанно, а с моих 4 до 10 лет мы снимали дачу в Подмосковье каждое лето. Поездки в Москву были заведенным порядком и обыденностью, в них не было ничего от “посмотреть столицу” и “сходить куда-нибудь”.
В Москве меня не пичкали никакими достопримечательностями, максимум — брали гулять по центру. Как правило, с нашим приездом в доме начинались тусовки друзей, которые все хотели пообщаться с “ленинградцами” (с бабушкой и дедушкой). В суматохе этих дружеских встреч и сборов на дачу проходило несколько дней, после чего меня увозили на Клязьму, где были речка, дачные подружки и магазин под кодовым названием “Палатка”.
Москва для меня всегда была про дом, в котором я хоть и не жила, но который как бы считался все равно моим. Там я была любимой, долгожданной, обласканной девочкой, которой можно было без стука ходить ко всем соседям и проникаться тем особенным московским бытом, который был совсем не похож на Ленинградский. Город не считался и не переживался изнутри как нечто особенное, куда едут за чем-то и где нужно делать что-то специальное. Можно было вполне висеть, высунувшись по пояс из окна, и слушать, как в соседнем доме распевается оперная певица, есть обед, тусоваться в комнате у соседки, смотреть “Спокойной ночи, малыши” и идти спать. Один раз, помню, водили в Кремль. Больше всего в Кремле мне запомнились диковинной расцветки шаровары туристки из Советской Республики Таджикистан (возможно, Узбекистан: мне было лет 6, простительно не знать таких вещей).
К моменту поездки с мамой изменилось все. Мы уже лет 5 как не снимали дачу под Москвой, и меня в Москву, скорее всего, не возили вообще или крайне редко (не помню). Прадедушки не стало. Тетя переехала из огромной коммуналки на Камергерском в чужую мне маленькую квартиру, которая никак не могла считаться и восприниматься моим домом (теперь я в ней живу). Кругом происходили девяностые, которые в принципе ухудшали любой городской пейзаж и жизнь в целом. Ко всему прочему — я сильно выросла. У меня появилась личная жизнь, странные друзья, сомнительные тусовочки, подростковая мрачность, четкие вкусы в одежде и литературе, двухкассетный магнитофон — и любовь к музыке, доходящая до степени зависимости.
Именно в такой ситуации моя мама решила реализовать проект под названием “школьные каникулы в столице с насыщенной культурной программой”. Энтузиазма во мне эта идея не породила никакого, и, возможно, я бы все это дело задвинула, если бы не одно “но”. Я услышала по радио премьеру песни “Тутанхамон” группы Наутилус Помпилиус, и узнала: что песня записана на новом альбоме “Титаник”, что альбом выходит как раз этой весной и что по Москве уже ходят пиратские списки, которые даже можно купить в обычном ларьке у метро. Это был как раз период острой любви к Наутилусу (до этого были Кино, Аквариум и ДДТ, впереди еще неясно маячила Алиса). Я засобиралась в Москву.
Кассету я купила в первый же день в ларьке. Плеера у меня тогда не было — только магнитофон. В Питере. А поездка — на неделю, на все каникулы.
Я с постной миной обогащалась куполами и картинами и, конечно, ни на йоту не ценила никаких родительских усилий (а они были значительными). Помимо куполов, меня мучили яркие и непонятные проявления созревающего организма, и я совершенно извела маму сообщениями о собственном самочувствии. Это теперь я знаю, и откуда такое может взяться, и как на такое правильно реагировать, но тогда ни я, ни мама не умели ничего в этих обстоятельствах, кроме как взаимно раздражаться. Все шло не так.
Тетя, которая нас принимала, ситуацию усугубляла. Во-первых, она была абсолютным порождением советской эпохи с установкой на умение “доставать” нужные товары и страшной гордостью по этому поводу. Во-вторых, она всегда была человеком хлебосольным и радушным, причем в масштабах колхоза, завода, института… Нас — дорогих племянниц, обычную и внучатую — тетка принимала на убой, что в девяностые было не только трудно, но еще и дорого. Мы не могли съесть и трети, однако надлежало не только есть за обе щеки, но и обильно благодарить, нахваливая и причмокивая. В моем отрицании мироздания меня не хватало даже на первую часть спектакля: ела я из рук вон плохо.
Вернулись как-то домой, тетка наливает суп, щедро кладет сметану из 700-граммовой банки (к нашему приезду она купила таких две, говорю же, покупалось на колхоз). Мама, хлебнув две ложки, успевает мне шепнуть, что сметана уже, похоже, немножко не очень. Я, у которой живот болит без дополнительных стресс-факторов 24/7, громко заявляю, что я со сметаной суп не хочу. После недолгих выяснений с пристрастием я вываливаю горячую правду: что сметана, похоже, испортилась. На что тетка выдает: “С ума ты сошла! Рыночная сметана за 90 рублей!” — и плюхает в тарелку полную ложку.
Суп я не стала. Немножко поссорились. Купола, музеи прогулки я помню еще хуже, чем суп.
Кассета жгла карман, жгла сумку, жгла мозг. Я не знаю, в каком тумане я дожила до поезда домой, до вечера, когда можно было наконец остаться одной — и услышать “Титаник” целиком. И обалдеть.
Это так удивительно: тогда — и еще долгие годы после — даже мне казалось, что есть какое-то настоящее, проверенное, установленное искусство, которое нужно постигать и перерабатывать, если ты хочешь принадлежать к привилегированному культурному и образованному слою. Что культура — это Третьяковка, Кремль, Новодевичий и МХАТ. Что настоящая поэзия написана специальными людьми, умершими задолго до твоего рождения, а в музеях не бывает плохих картин. Что красота не может выпрыгнуть на тебя из-за угла в ходе проживания обычной повседневности и поразить до немоты, что переживание ее не может быть интимно, физиологично, секретно, случайно, современно, остро. Что ее нужно мучительно искать в специально отведенных местах, где ее находили поколения до тебя — и ты тоже обязательно должен найти, давай, дружок, не позорься, поищи глазками хорошенько. А когда найдешь и неуверенно скажешь: “Ну… вроде вот это…” — постарайся внутри извернуться так, чтобы она тебя все-таки за что-нибудь потрогала, чтобы как-то ее почувствовать. Вроде.
Мне долго-долго казалось, что расстановка сил и правоты в этой истории глобально — очевидна. Есть “взрослый”, который знает, как надо, открывает, направляет и ведет, а есть “наглая мелочь”, которая ни бельмеса не смыслит, путает божий дар с яичницей, сопротивляется и хочет только свой сомнительный сиюминутный наркотик в силу собственной недоразвитости и непонимания истинных ценностей в жизни. Мне десятилетиями было стыдно открыто сказать: желание послушать «Титаник» заметно преобладало над всеми остальными чувствами, включая нежелание тащиться в Москву.
Мне 42. Я на днях случайно переслушала эти песни. Я уже давно все понимаю про любые купола, картины и театры. Я давно позволяю себе ошарашиваться случайной фотографией в чужом инстаграме — и оставаться полностью равнодушной к признанным шедеврам в любом жанре. Уходить из театра в антракте. Не любить стихи как жанр, но любить Веру Полозкову. Очаровываться безымянной мазней в антикварной лавке. Предпочитать искусную вышивку фламандским натюрмортам. Вообще любить фотографию больше живописи. Я давно не озабочена вопросом о своей принадлежности к культурному слою: я понятия не имею, где его границы и кого туда берут. Меня волнует только то, что происходит со мной в момент контакта с красотой, в какие бы формы она ни была запаяна. И я точно знаю, что на альбоме “Титаник” лично у меня до сих пор есть: одна песня, под которую я всегда подпеваю, другая, под которую я не люблю шевелиться, третья, под которую я глубоко думаю, и четвертая, которую мне можно слушать только очень редко в специально созданных для этого условиях (и дышать нужно определенным образом, иначе будет очень, очень больно).
Я в 15 знала, где выдают билеты на тот поезд, который доставит лично меня туда, куда изначально отправляются транспортные средства с любыми произведениями искусства (но доезжают не все). Не каждый подросток способен похвастаться таким умением выбирать и отстаивать свой выбор. Кстати, пройдут годы и, конечно, и Третьяковка и многие другие вещи из той поездки — и массы других — перестанут казаться мне искусственно насаждаемым пыльным мусором и откроются для искреннего контакта. Это именно музыка, найденная и жадно проглоченная мною с 13 до 16 лет, научит меня воспринимать все остальное — но никак не наоборот. Ничто из того, что пытались привить мне родители, не сработало даже отдаленно. Я всегда знала лучше — и сейчас, из своих 42, я поднимаю свой бокал за ту отчаянную девку, которая вцепилась, вскарабкалась и как-то сама научилась добывать свое золотишко так, как ей одной только угодно, ценно и питательно.
Я вообще стала думать, что значение произведений искусства для вечности сильно переоценено. Я бы больше ценила те, которые наилучшим образом помогают современникам справляться с их повседневностью и делают это в понятных понятийных и художественных кодах.
И до сих пор именно эта музыка — самый быстрый и точный экспресс. И — да, она, конечно же, будет вечной. Батарейки главное не забывать менять.