Много лет просто ползла по траншее, были прорывы побольше, помельче, не так уж и важно.
Изменения в основном шли медленно и не всегда заметно. Были периоды, когда казалось: чего я вообще хожу, по привычке, что ли?
10 лет я ходила к одной терапевтке, мы двигались плавно, последние лет 5 уже в режиме раз в две недели (это редко).
Потом я сменила ее на другую. Я шла за конкретной темой и конкретным подходом, поэтому выбрала другого специалиста и ушла без конфликтов и недовольств.
С теперешней терапевткой я осознала, что предыдущая оказывала на меня слегка парализующее действие своей красотой, мягкостью, тембром голоса и некоторыми другими свойствами личности. Пока мы работали, я этого не замечала. Но я все эти годы слегка робела, благоговела и чувствовала себя в компании взрослого, которому я хочу понравиться. Надо, блин, было уйти, чтобы это узнать.
Теперь выяснилось, что иметь терапевтку, которая ближе ко мне по внешним данным и возрасту, очень терапевтично. Я не трепещу и не пытаюсь понравиться. Мне проще говорить про тело, вес, дисморфофобию, физиологические и эмоциональные переживания. У нас сложилось хорошее партнерство и началась очень быстрая и крепкая работа в DBT подходе.
Примерно полгода я периодически возвращалась к недоумению: а что ж мы так долго делали с предыдущим специалистом, почему я не прекратила терапию раньше, когда начала чувствовать, что мы никуда не идем или идем уж слишком незаметно.
Позже у Маши Жиган я прочитала мимолетную фразу о том, что часто человек не может вступить в терапию с формализованным подходом, заполнять дневники, вести графики и дисциплинированно таскать аккуратно записанные результаты наблюдений на терапевтические сессии. Потому что сначала ему нужно напитаться теплом безопасных отношений, доразвить отсутствующие или травмированные структуры до того уровня, когда он будет способен выдерживать поле инструкций, регламента, протоколов и таблиц.
Так задним числом сформировалась ценность периода с первой специалисткой. Мы действительно часто как бы «ничего не делали». Это «как бы ничего» – огромная, чуткая, тяжелая, необходимая работа, проведенная на высшем уровне с клиентом, который первые года три вообще потратил на то, чтобы отработать все цирковые номера, всю событийную пену и сносить все маски так, чтобы больше не за что было прятаться. Я помню, как часто терапевтка ловила проблеск боли в последних словах перед прощанием и задерживала меня в положении «жопа уже оторвалась от дивана». Потому что я могла час пятнадцать водить ее за нос, и только устав, сболтнуть что-нибудь «лишнее».
С текущей терапевткой мы работаем уже больше года, и где-то после трех месяцев я наконец начала врубаться в то, что мы делаем. И начала планомерно делать. Попадаю когда в молоко, когда в десятку, когда так-сяк.
Это все равно проживалось, примерно как траншея, в которой до ощутимых результатов далеко. Это так смешно: ты работаешь, чтобы к ним прийти, но мощь их и необратимая трансформационная сила обоснованно пугают. И ты тем спокойнее себя чувствуешь, чем дальше и нереальнее они представляются. Ты ведь давно не новичок и давно утратил наивность первых лет и первых мизерных результатов, когда еще думаешь: «я останусь такой, какой знала себя всегда, просто мне станет лучше». Ты догадываешься, что это будет, когда случится. Но ты так привык быть в терапии и пахать в терапии, что не веришь в «случиться».
А потом оно просто взяло – и ебнуло. Так, что я перестала на некоторое время нормально дышать – либо, напротив, задышала наконец нормально (с непривычки невозможно различить).
И ясно-ясно, как в замедленном кино, я увидела картину, в которой весь рисунок сложился прямо передо мной так, как будто невидимые руки водят в кадре карандашами, прорисовывая все линии.
Я четко вспомнила самую важную эмоцию, которую всегда вызывала у своих близких и которая ранила больше всего. Это эмоция удивления. Глубокого, порой обиженного, обескураженного, полного боли и непонимания предельного удивления перед проявлениями человека, который чувствует не так, хочет не то, нуждается в ином, действует непредсказуемо и заявляет вещи, от которых всем неловко.
Меня мало ругали, никогда не били, меня даже не осуждали толком. Пытались не оценивать. Позволяли многое. Стремились порадовать в понятных им категориях. Меня просто бесконечно ограничивали, тушили, ограждали и сокращали. Почему надо съесть все мороженое сразу? Почему надо слушать одну и ту же песню 10 раз подряд? Зачем ходить подряд три раза в один и тот же музей? Как можно носить юбку в цветочек с ботинками мартинс? Как получилось, что в доме, полном живых поэтов и книг с их личными автографами от Пастернака до Самойлова, растет девочка, которая выходит из комнаты, если кто-то читает стихи? Что дарить ей на день рождения, если ее ничто никогда не радует?
В 43 я вдруг разом устала – за все 20 лет кропотливого травмирования и еще 20 лет попыток сшить целую себя из того, что они там нарезали, – от сжирающей все мои силы игры: напялить какой-то чужой рисунок бытия, усыпить бдительность противника, выиграть время – и с маловыразительным лицом удариться, пока никто не видит, в то, что необходимо, как дышать. Украдкой, урывками, тайно. Нельзя показать радость. Нельзя показать силу влечения. Нельзя обнаружить любовь. Нельзя предаваться долго. Найдут, заметят, схватят, испачкают, испортят, перечеркнут сам доступ к очередной розетке с небесным питанием одной удивленно поднятой бровью.
Все, кто меня растил и любил, как умел, всегда-всегда, абсолютно всегда, с самого начала, были настроены защищать мир – от меня. Все время защищали от меня остальных и меня – от неизвестных, но неминуемых и страшных последствий моих необдуманных действий. С ума сходили от тревоги и щедро переливали ее в меня.
Теперь мне кажется, что они в принципе жили в постоянном чувстве неловкости за меня и за все, что я произвожу, выражаю, транслирую, демонстрирую. С ощущением катастрофы, нависшей над моей головой, и с ощущением краха за свое беспомощное родительство.
Никогда. Никогда. НИ-КОГ-ДА не защищали меня – от мира. Меня, человека, который в принципе, как теперь уже очевидно, живет с чувствительностью на пару градусов выше средней. Человека, который основным методом познания и коммуникации выбрал невероятной силы влюбленность, и практикует ее всю жизнь, даже когда не хочет. Человека, который видит то, что не видят остальные, соединяет несоединимое, создает творческие продукты из воздуха, букв и любви. Человека, который способен (жаждет и вынужден) быть в центре внимания и автоматически замыкает на себя аудиторию, где бы ни оказался. Человека, которого обычно запоминают все, даже когда он старается молча стоять за за занавеской.
Не спрашивали, как я, как мне, не помогали нащупать способы жить со всеми этими механизмами внутри. Из любого творческого любопытства делали занятия с педагогом 2 раза в неделю по расписанию. Не оберегали, не прогоняли чужаков, не защищали от вторжений.
(Один раз на даче муж бабушкиной подруги случайно нашел мой дневник и начал читать его вслух. Мне было 11. Я вообще не знала, что так можно. Я не знала, что так бывает. Я не знала, как это больно. Я не помню, что было дальше. Но точно помню, что никто не заорал: «Ты, блядь, охуел, козлина»).
Передать размер раскола, на объединение которого ушло 20 лет и уйдет еще сколько-то, я не в состоянии. Даже с моим талантом писать. У меня нет слов, вообще никаких слов (сказала Маша, написав, как всегда, 3 страницы, не прерываясь на кофе и пописать).
Резиночка лопнула. Я в ужасе оборачиваюсь и думаю: «Блядь, как ты сюда-то доползла живьем, ты ж давно должна была вымереть изнутри большим куском мороженого камня».
Какое прозрачное осознание: меня вырастили ограниченные, чужие, случайные люди, которые не знали, что со мной делать вообще. Так и не узнали. Только с мамой мне удалось трансформировать отношения во что-то относительно двусторонее, хотя некоторое время назад я предприняла последнюю попытку объяснить мои способы видеть, жить и чувствовать, и поняла навсегда, что это невозможно. И закрыла эту дверь спокойно и тихо, незаметно, думаю, вполне для нее. Про остальных – честно сказать, я просто ждала, пока их не станет (естественно, поняла потом, когда не стало – и отдельно отрабатывала ледяной ужас осознания, что все порядочные чувства почти аннулируются тупой и огромной волной облегчения).
(Мои чувства к родным очень смешаны. Сейчас превалирует отчуждение, но оно не единственное. А первый – и всякий – кто напишет, что в 43 уже стыдно кивать на родителей, уйдет в бан. Я не обвиняю никого вообще. Не обвиняю – но и не прощу).
…и даже мой вечный страх случайно выйти лицом вниз с балкона или шагнуть на рельсы метро, не имея в виду ничего такого, растет из глубокой тревоги и веры в то, что я – тот человек, который, если за ним не следить, обязательно сделает что-то чудовищное. Потому что неуправляем, непредсказуем и непостижим. И опасен.
У меня нет сил закончить этот текст.